Analitika.at.ua. 5 марта исполняется 50-летие государственного и военного деятеля, национального героя Армении и Арцаха Вазгена САРКИСЯНА (1959-1999). Предлагаем читателям очерки о Вазгене Саркисяне, любезно предоставленные “НВ” писателем и публицистом Зорием БАЛАЯНОМ. “Я знал его таким, каким, может, не знал никто другой”, — пишет Зорий Гайкович. И с ним трудно не согласится - в ярко выписанных очерках Балаяна герой войны предстает подчас с неожиданной стороны...

“Я предпочитаю, чтоб меня помнили по тем делам, которые я совершил для других, а не по делам, которые совершили другие ради меня”.

Томас ДЖЕФФЕРСОН

Сказать о том, что человек отличается от животного благодаря наличию у него такого феномена, как память, значит прослыть существом неоригинальным, банальным. Однако Антон Павлович Чехов, боровшийся всю свою жизнь против банальности, честно признался, что сам он никогда не боится произносить прописные истины, когда речь идет о чем-то серьезном. Так что вряд ли может прозвучать тривиальной в наши дни известная всем мысль о том, что человек чаще всего помнит обиды, нежели благодеяния. Не думаю, что кто-нибудь с болью в сердце вспоминает мальчишескую драку, даже если ему досталось тумаков больше, чем сопернику. Но достаточно незаслуженно брошенного грубого слова, чтобы запомнить его надолго, а может, и на всю жизнь. Не случайно в народе говорят, что о благородстве и благодеяниях записывают карандашом, а вот об обидах вырезают из меди. Короче, люди чаще всего помнят зло. Между прочим, “злопамятной” бывает даже сама история, которая рано или поздно наказывает того, кто творил зло. Наказывает хотя бы тем, что тайное делает явным.

Однако сегодня, как видим, роль истории самонадеянно берут на себя современники, становясь прокурорами самих современников. Однажды в двух телевизионных передачах по ходу развития темы (правда, темы были разные) я вспомнил Вазгена Саркисяна. Через день-два в откликах телезрителей я обнаружил некоторые нотки недовольства по поводу самого факта упоминания имени Вазгена. И, словно сговорившись, они приводили широко известный эпизод, когда сразу после президентских выборов в 1996 году Вазген на Театральной площади бросил в лицо народу: “Если бы они (опустим слова, которыми он определил тогдашнюю оппозицию — З.Б.) набрали все сто процентов голосов, то и тогда я не позволил бы им прийти к власти”. Телезрители (знакомые и незнакомые) приводили и другие эпизоды. Казалось, ничего необычного во всем этом нет. Вазген, как и все яркие и талантливые личности, не только продолжает жить после смерти, но и продолжает привлекать к себе пристальное внимание соотечественников. К нему, как это было при жизни, относятся по-разному. Но, как и прежде, нет равнодушных. Здесь не срабатывает даже известная истина “Когда умрешь, тогда буду любить тебя”. Все намного сложнее и намного проще, чем может показаться на первый взгляд. Я глубоко убежден, что к такой личности, как Вазген Саркисян, нельзя подходить однобоко, впадая в ту или иную крайность.

В богато иллюстрированной книге воспоминаний о Вазгене Саркисяне, вышедшей сразу после его трагической гибели, я писал: “Сегодня, когда образ Вазгена излишне политизируется, когда он большей частью раскрывается через помпезные кадры организованной шоуменами предвыборной кампании, есть настоятельная необходимость в том, чтобы, снимая глянец со слащавого фотографического, телевизионного, скульптурного портрета этого мужественного человека, показать его таким, каким он был: фидаином, солдатом, полководцем, а не чиновником, лишь принимающим парады и выступающим по телевидению на партийные темы”. Я, например, знал его таким, каким, может, не знал никто другой. Делал всякий раз записи в блокноте после каждой встречи, чтобы по свежим следам запечатлеть на бумаге то, что может со временем затеряться в глубинах памяти. Таких записей накопилось достаточно. И возникла идея написать нечто вроде эссе или пространного очерка с условным названием “Неизвестный Вазген”. Встречи проходили у меня дома, как правило, после полуночи, а также в Москве, в Арцахе, у него и у меня в кабинете, но чаще всего во время войсковых учений и поездок по районам, где дислоцированы армейские подразделения. И вот хотелось бы здесь в ответ на реплики телезрителей, привести некоторые страницы из не оконченной еще книги.

* * *

В Москве только ленивый не поднимал вопрос о состоянии здоровья президента России Бориса Ельцина. Это были последние дни сентября 1996 года. В столицу России уже приехал американский хирург Майкл Дебейки, с которым десять лет назад я встречался в Хьюстоне и опубликовал в “Литературной газете” интервью с ним. И вот в фешенебельном ресторане “Серебряный век” был дан ужин в честь легендарного кардиохирурга. За столом сидели выдающийся кардиолог Евгений Чазов, министр здравоохранения Татьяна Дмитриева, Ринат Акчурин, который должен был оперировать Ельцина. Были еще два-три человека и, конечно, Аркадий Вартанян. Об этой встрече знал секретарь Совета безопасности генерал Александр Лебедь, с которым и договорились, что по завершении ужина мы с Аркадием поедем к нему домой.

Мне хорошо запомнилось, как еще в прихожей у Лебедя четко доносились из глубины квартиры шум и вопль. Александр Иванович, не скрывая волнения, предложил нам не раздеваясь войти в комнату, где находился телевизор. На экране разъяренная толпа раскачивает высоченный чугунный забор. “Такое впечатление, — сказал Лебедь, — словно на дворе не девяносто шестой, а семнадцатый и большевики берут Зимний”. На экране дважды мелькнуло лицо Вазгена Саркисяна. Он выступал по телевидению, а в другом кадре — на Театральной площади.

Хозяин дома не хотел уже ничего слышать об ужине с Дебейки. Его волновала Армения. “Я весь вечер по всем каналам в который раз уже вижу эти кадры с разными комментариями, — сказал Лебедь, — глазам своим не верю. Неужели это Армения?!” Немного погодя он несколько раз кряду справлялся о том, о чем там говорил Вазген, с которым Лебедь познакомился буквально несколько дней назад и был в восторге от встречи с ним. Ни я, ни Аркадий, конечно, не знали, о чем говорил Вазген. Меня не меньше Лебедя интересовало то, о чем в той ситуации говорил самый авторитетный и самый харизматичный человек в республике, которого лишь мельком показали на фоне дикторского текста.

Через неделю в Ереване мне позвонил помощник министра обороны майор Акопян и произнес свое привычное “Будете говорить с министром”.

Вечером встретились с Вазгеном. Говорили о многом. Однако цель или сверхзадача встречи была очень даже конкретна. Он рассказал о том, как вот уже несколько дней видит перед собой Соса Саркисяна, который предстает перед ним в некоем образе “укора”. Оказывается, когда Вазген в тот драматичный день 26 сентября 1996 года бросил перед народом свою печально знаменитую фразу, то среди стоящих в первом ряду он видел Соса. “Я медленно спускался по лестнице, — сказал он, — народ неистовствовал. Я сразу догадался, что мало кто понял мои слова: “Если бы даже набрали сто процентов, то и тогда...” И тогда мне очень захотелось подойти именно к Сосу, чтобы хотя бы ему объяснить суть моей тревоги. Но Сос Арташесович, уловив, что я иду к нему, взял и, резко повернувшись, затерялся в толпе. В ту ночь я не мог сомкнуть глаз. Я на Соса не обиделся. Мало того, я его понимал. Но мне и впрямь хотелось именно ему объяснить, что ошибка моя была в том, что я обо всем этом говорил вслух. Говорил и по телевидению, и перед народом. Однако по самой сути убежден, что я был прав. Как никто другой я видел и знал, что если в тот момент к власти пришли бы эти люди, то нас вольно или невольно толкнули бы в пропасть. Речь шла не о смене власти, а о разрыве тех нитей, без которых у нас армия перестала бы быть такой, какая она есть. Я бы Соса повез, скажем, в Шамшадин и показал бы ему то, что вы видели собственными глазами. И тогда он узнал бы, как это все делается, какой ценой все достается. Я бы ему сказал, что для меня война не кончилась. Что мы даже забыли о том, что живем в военное время. А ведь это значит, что мы должны жить по законам военного времени. Жить, а не играть. Это в демократию можно играть, А в войну играют только дети. Мы не дети”.

* * *

Запись в блокноте: “Сегодня, 14 декабря 1997 года, Вазген зашел ко мне в кабинет, который увешан географическими картами”.

Стоя у карты мира, я показывал карандашом и произносил вслух названия стран, где главы государств избираются вовсе не всенародным прямым и тайным голосованием. Представляешь: никаких проблем, кризисов, параличей, расколов, баррикад?! Вазген уловил ход моих мыслей и сказал: “Во всех этих странах нормальный парламент”. Я ответил: “Убери из нашей Конституции зловещий соблазн, каковым является “статус неприкосновенности депутата”, а также целую прорву привилегий, глядишь, и у нас будет нормальный парламент. Но для этого, используя свой нынешний рейтинг, свою харизму, ты должен стать президентом. Через два года добьешься изменения Конституции, и мы тогда сумеем избавить наш народ от предвыборной кампании, которая раскалывает наш народ, толкая его к бездне”. Вазген вполне серьезно, без иронии, без традиционного хохота, отнесся к моему предложению и так же серьезно ответил: “Я не могу быть президентом потому, что армянский народ не воспримет неженатого президента. Второе — Армения должна войти в Европу, а я со своей бородой — азиат. Мне нужна другая причина для того, чтобы сбрить бороду. И третье — мой русский язык хромает”. Я не согласился с ним и сказал: “Жениться можно хоть завтра. Второе — бороду можно сбрить по просьбе невесты. И третье — ты прекрасно говоришь по-русски, а небольшой акцент делает твой язык экзотичным”.

В кабинете раздался знакомый на всю Армению звонкий хохот.

* * *

Гагры. Небольшой загородный ресторан. Хозяин-армянин. Хачатур Саакян. На стенах развешаны символы Армении: Арарат, Сасунци Давид, Каталикос Вазген I, Мемориальный комплекс в Цицернакаберде, генерал Андраник. Множество разных фотографий. Просматривая их, я обнаружил снимок, который меня удивил больше всего: хозяин, судя по интерьеру “националистического” приватизированного ресторана, снят вместе с генералом Грачевым, Вазгеном Саркисяном и тремя незнакомыми мне людьми. Уловив мой вопросительный взгляд, он сказал, что имен этих троих он тоже не знает, но вот никогда не забудет тост, который произнес генерал Грачев. Рассказ Саакяна я записал в блокноте, когда время было уже заполночь.

— Наверное, — сказал Хачатур, — приличия ради мне не просто позволили присутствовать на этой подвернувшейся мне счастливой для меня встрече, но и настоятельно приглашали садиться за стол. Особенно настаивал Вазген. Это был не какой-нибудь там обед или ужин или застолье. Это был, можно сказать, спектакль. То и дело можно было слышать громкий заразительный смех и хохот Вазгена Саркисяна. Он произносил целые речи о русско-армянской дружбе, о силе русского оружия. Пел. Заставлял всех танцевать. И все же в тот день в памяти моей глубоко запало не столько поведение Вазгена, сколько слово, сказанное Павлом Грачевым. Генерал говорил о роли Вазгена Саркисяна в создании и становлении армянской армии, о том, что были моменты, когда на карабахском фронте инициатива перешла в руки противника и жители Степанакерта уже оставляли город. И если бы не титаническая деятельность Вазгена, то все могло бы сложиться по-другому. Вы представить себе не можете, как я был горд за свою причастность к армянскому народу, который мне тогда виделся в образе Вазгена Саркисяна.

* * *

Бывало по два-три месяца мы не встречались с Вазгеном. Не звонили друг другу. Это значит, что-то произошло между нами. Никогда споры наши не доходили до ссоры. Ибо он никогда не позволял при мне никаких грубостей или бестактности. Просто подчас безовсякой причины молча порывал контакты. Лишь какое-то время спустя мог позвонить и “расхохотаться”. Это означало: “Все, баста! Хватит! Мы не дети!” Дело в том, что он был человеком настроения. Я ему часто говорил, что эта его черта очень опасна, особенно когда в руках сосредоточена власть над людьми. Мог в присутствии подчиненных нагрубить командиру. Бывало поднимал руку на подчиненного. И это во время инспекционных поездок по воинским частям. Я старался не замечать. Молча отходил в сторону. Ибо любая моя реакция была бы просто нарушением всех писаных и неписаных законов армии.

В селе Чинари Шамшадинского района в батальоне проходили спортивные соревнования. Не успел министр обороны выйти из машины, как тотчас же дали команду “Смирно!” Все замерли на месте. Кто-то в этот момент успел уже поднять штангу над головой, и он тоже замер, как статуя. Вазген закричал: “Вольно!” — и засмеялся. Раздетый по пояс атлетического сложения солдат опустил штангу. Я с каким-то трепетом смотрел и на молодого Геркулеса, и на любимый до боли спортивный снаряд. Прикинул взглядом — не более семидесяти килограммов. Какая-то неведомая сила потянула меня к помосту. Вазген еле слышно прошептал сзади: “Что вы делаете? Тем более без разминки”. Но уже было поздно. Целый батальон смотрел на меня. Отступать было некуда. Сто лет не поднимал штанги. Но в глубинах спортивной памяти остались мои личные рекорды: жим — 120 килограммов, рывок — 115, толчок — 155. И мне всегда, всю жизнь думалось, что даже мертвым смогу поднять над головой каких-нибудь семьдесят килограммов. Когда я встал перед снарядом, отчетливо было слышно лишь журчание речки, на берегу которой и располагался батальон. Наклонился к штанге. Присел. Взялся за гриф. И вдруг голову пронзила страшная мысль о том, что через секунду я опозорюсь перед всей Арменией. Что наверняка на меня смотрят ребята, призванные в армию со всех концов республики. Я не помню, как поднял штангу на грудь. Но никогда мне не забыть, как она удушающе давила на меня. Понимал и то, что если потеряю хоть на мгновение темп, то штанга просто придавит меня к помосту. И уже не помню, как она оказалась на вытянутых руках. Тут я уже пижонился вдоволь. Держал ее над головой дольше обычного. В этот самый момент раздался громкий смех Вазгена. Потом я узнал, что он первым захлопал, и его подхватили солдаты и офицеры.

Вазген выступил перед ребятами. Сказал несколько слов о роли физкультуры и спорта. Привел мой пример, назвал меня комиссаром. Не скрывая гордости, напомнил, что сам он является профессиональным спортсменом, ибо окончил институт физкультуры. И дав команду, чтобы батальон продолжил занятия, обратился к командиру бригады полковнику Гзогяну: “Феликс, ты займись здесь, как договорились, а мы немножко поговорим на берегу реки”.

День выдался теплым. Мы разделись по пояс. Сняли обувь и носки. Сели на гладкие валуны, опустив ноги в воду. Разговор он начал с того, что страшно волновался, когда я подошел к штанге. Узнав о том, что после операции на сердце врачи запрещают поднимать больше десяти килограммов, он сказал: “Я думал, что только я живу на этой земле с сумасшедшинкой”. Поймав на слове, я сказал, что он не имеет права жить эмоциями и с “сумасшедшинкой”. Напомнил ему о том, как давеча в Айгепаре он не смог сдержать свои эмоции: одному нагрубил, на другого руку поднял.

— Я видел, как вы молча отошли в сторону, — сказал он, глядя в воду.

— Я в это время подумал о Сергее Павловиче Королеве. Ты чем-то похож на него, на Главного конструктора космонавтики. Сергей Павлович хорошо понимал, что на нем лежит вся ответственность как на пионере освоения космоса. Строгость к себе приводила к тому, что он был строг ко всем. И часто она переходила в грубость. Однажды, после очередного провала, точнее очередной аварии, будучи в жутком настроении, он набросился на свою секретаршу, хрупкую молоденькую девушку, за то, что та, несмотря на предупреждение, связала его с очень высоким начальством. Нагрубил, нахамил, не очень уж выбирая выражения. Присутствующая при этом сотрудница, набравшись смелости, сказала ему, когда уже, он вошел в кабинет: “Вы же знаете, Сергей Павлович, что она, секретарша ваша, лишена возможности вам ответить”. Королева словно током ударило. Придя в себя, он вышел из кабинета. Подошел к плачущей девочке. Положил руку на ее трясущиеся от всхлипываний плечи и сказал: “Ты прости меня, девочка моя. Ты же видишь, как мне тяжело. Ну разве твой отец никогда-никогда не кричал на тебя? Ты даже не знаешь, как мне часто бывает очень тяжело. Прости меня, девочка моя”.

Вазген медленно встал. Отошел чуть поодаль вверх по течению реки,. остановился у невысокого ивового деревца и долго глядел куда-то вдаль. Я продолжал сидеть на месте. Мы молчали. Я только увидел, как он наклонился над рекой. Двумя ладонями обдал лицо водой. Медленно достал из кармана брюк платок и вытер лицо.

* * *

Весь день мы провели вместе с Вазгеном в подразделениях 35-й бригады. Побывали в мотострелковых батальонах. Поднялись на горку, где была дислоцирована батарея противовоздушной обороны. За один этот день он решал, как говорится, тысячу и одну задачу. Обычно скупой на похвалу, в двух-трех случаях похвалил командира бригады. Весь этот день до сумерек никто из нас ничего не ел. Вазген постился, и ему казалось, что весь мир тоже в солидарность с ним соблюдает пост. Лишь поздно вечером он с широкой улыбкой на лице сказал мне, словно вручая боевую награду: “Я уже дал спецзадание. Зная, что вы не едите мяса, для вас будут готовить речную форель”. Слова эти воспринял как подарок. Не оттого, что я и впрямь был ужасно голоден. Я был тронут его вниманием.

Сидели на земле под открытым небом. Человек шесть-семь. Ужин давал губернатор Тауша Павел Асатрян. Вазген был несколько возбужден. Говорил много и громко. Такое было впечатление, что он хочет избавиться от какого-то давящего на него груза. Он встал и, держа в руке стакан с красным вином, в двух словах обобщил итоги поездки по воинским частям. Как-то плавно перешел на тему, которая для всех казалась неожиданной. Уже через две-три фразы я ловил себя на том, что он обращается ко мне, памятуя о нашем разговоре у реки. Вот запись, которую я сделал по традиции уже дома: “Мы никогда не задумываемся над тем, что слишком великую ответственность взяли на себя в личном плане. Нам кажется, что вот на дворе уже девяносто шестой год и у нас уже создана своя армия. Однако мы только находимся у истоков. Армия — это не только техника, не только современное оружие, не только даже профессиональные люди и военкоматский призыв, но и философия, и психология, и мораль. Нам нужно помнить о том, что еще долго будет длиться процесс становления армии как таковой. Ибо он, этот процесс, зависит от работающих и действующих традиций. Устав должен находиться в глубине души и сердца каждого воина — от солдата до министра. Но для нас самым главным, самым незыблемым должно быть отношение друг к другу. Строгость, дисциплина, устав — все это понятно. Но при всем при этом следует всегда помнить, что у армии есть душа, которая находится у солдата. У солдата, которого мы должны не только любить, но и уважать.

Кажется, после этой речи, которую Вазген произнес как тост, он немного успокоился. И все же по всему было видно, что-то его продолжает беспокоить. Лишь чуть погодя я догадался о причине беспокойства. Он понимал, что должен произнести тост не только за президента, но и за верховного главнокомандующего. Зная о наших отношениях с Левоном, Вазген думал о том, что я могу не встать, когда все стоя будут пить за президента. И он в конце здравицы сделал оговорку: “Учитывая, что комиссар наш после операции на сердце не пьет ни грамма, поэтому, кроме него, все пьем стоя”.

Я встал вместе со всеми и сказал, что должность президента и верховного главнокомандующего являются государственной самоценностью для нашего народа, для каждого из нас без исключения.

Возвращаясь домой, мы еще долго беседовали, сидя вдвоем на заднем сиденье. Вазген был спокоен. Я же был счастлив от сознания того, что в тот день великое множество раз открывал для себя неизвестного Вазгена. Ему, скажем, казалось, что он сумел скрыть от меня слезы на берегу реки, но я все видел, все чувствовал. Видел и чувствовал, как он переживал от того, что я вдруг выражу неуважение к должности президента. Видел и чувствовал, как в его грузном теле легко уживаются тонкая душа и хрупкое сердце.

* * *

Договорились с Вазгеном, что к одиннадцати вечера он позвонит и приедет ко мне домой. Это означало, что жена моя приготовит все необходимое к чаю. И больше ничего. Все домочадцы лягут спать, а мы будем аж до утра беседовать. В тот вечер в десять тридцать ко мне пришел Паргев Србазан. Позвонил Вазген и сказал, что приедет вовремя. Я ему сообщил, что у меня дома Паргев. В телефоне раздался хохот. Он обрадовался. “Тогда, значит, меняется у нас план. Вы оба спускайтесь вниз. Я вас повезу в одно место”, — выпалил он скороговоркой и положил трубку.

В ресторане “Москва” ночь пролетела как одно мгновение. Вспоминали в основном эпизоды из фронтовой жизни. И окопы, и Агдам, и Ходжалу, и подпольную квартиру в Степанакерте, и полет в Бердадзоре. Но больше всего Вазген и Србазан вспоминали, как три дня и три ночи подряд из-за непогоды просидели они в Гандзасаре.

К утру Вазген как-то задумчиво произнес не без грусти такую тяжелую фразу, обращаясь к Паргеву: “Србазан, я виноват перед тобой и, кажется, никогда не смогу простить себя”. Так и унес с собой он эту тайну. Тайну, о которой можно только гадать.

* * *

6 января 1999 года. Ранним морозным утром длинная кавалькада машин, строго соблюдая протокольный строй, отправилась в Степанакерт. В черном катафалке везли тело Валерия Кочаряна (брата президента Армении), погибшего в авиакатастрофе.

Если, конечно, крохотный, как игрушка, самолет-дельтаплан можно причислить к авиации как таковой. Я ехал в машине Сержа Саркисяна, с которым сидели на заднем сиденье. Впереди находился Вазген Саркисян. Всю дорогу говорили о Валерии.

В воскресенье 21 марта 1992 года мы с Вазгеном летели на Як-40 в Степанакерт, который беспрерывно обстреливался из Шуши и Агдама. Из аэропорта я поехал прямо в госпиталь, расположенный в подвале здания бывшего обкома партии, а Вазгена повез к себе Серж. В те дни с утра до вечера хирурги оперировали в госпитале раненых. И я день и ночь пропадал там у начальника медицинской службы армии Валерия Марутяна. На следующий день, в понедельник 22 марта, Роберт и Серж повезли Вазгена к Валерию Кочаряну, который на правом берегу реки Каркар создал своеобразный полигон для испытания самодельных взрывных устройств. При первой же попытке произошло самое страшное. И вот спустя семь лет Вазген взахлеб рассказывал о том, как взорвалась граната в руке Валерия. “Еще до того, — говорил он, — как лицо мое обдало каменной крошкой и землей, я успел заметить, как мгновенно оторвалась рука Валерика и отлетела в сторону”. Вазген первым бросился к раненому.

Когда привезли Валерия, я находился в операционной. Во время войны часто помогал хирургам, выполняя роль “третьей”, а то и “второй” руки. Операция продолжалась около десяти часов.

Шутка ли — обе ноги, обе руки, лицо — все было как месиво. Я вышел в коридор. Там вокруг бледного как снег Роберта толпился народ. Подошел к нему и сказал два слова: “Будет жить”. Стоящий рядом Вазген сначала обнял Роберта, затем, едва сдерживая волнение, повернулся к стене и стал вытирать глаза.

Проехав Горис, Вазген связался по радиотелефону со своей машиной, которая шла за нами, и сказал своему водителю Мосе, чтобы тот перебросил к нам корзину. Вереница машин двигалась медленно. Природа, как говорится, брала свое — мы проголодались. Выпили за упокой души. Подобно шолоховскому герою, Вазген, не закусив после первой, выпил вторую. На голодный желудок его немножко развезло. Он говорил очень громко. Съев листочек лаваша с кусочком сыра, он попросил меня налить третью рюмку. На моих коленях лежал черный дипломат. Сверху я удобно устроил корзину с едой и водкой. Вазген выпил третью рюмку, аппетитно откусил от лавашной трубки с начинкой — яйца и тархуна. Улучив момент, Серж сказал Вазгену: “Уже проехали Лачин. Проезжаем село. Десять верст. Внимательно смотри направо, скоро появятся скалы. Тебя там ждет сюрприз”.

Это произошло неожиданно и по-вазгеновски очень шумно: в траурном строю машин раздался, я бы сказал, неадекватный крик. Вазген, забыв обо всем, громко и весело заорал: “Давалу! Давалу! Вачо, останови машину! Давалу, чтоб я взял себе твою боль, Давалу мой!” На вертикальной желтоватого цвета ровной грани огромной скалы было крупно выведено черной краской “Давалу”. Название родного села Вазгена Саркисяна. Весь этот взрыв души длился доли секунды. В очередное мгновение Вазген пришел в себя, тотчас же протрезвел, осознавая всю нелепость команды, которую он давеча дал водителю Вачо. В самом деле, разве можно остановить машину, идущую в траурной процессии?! Он повернулся ко мне и попросил налить ему еще. Я посмотрел ему в лицо, думая о том, что его полные слез огромные глаза одновременно отражают и грусть, и счастье.

Вазген взял из моих рук рюмку, перевел взгляд на Сержа и тихо сказал: “Спасибо за сюрприз!”

НВ