Турки любят спекулировать на тему убиения Андраником мирного турецкого населения, разумеется, не афишируя того обстоятельства, что Андраник расстреливал своих солдат за расправу над гражданским населением. А тем временем эти самые "простые, добродушные, обыкновенные турки" принимали массовое участие в резне депортируемых армян. И когда терпеть такое стало невозможно, Андраник отвечал им на том языке, который они лучше всего понимали.

Своих самых гнусных убийц, Энвера, Талаата и проч., изничтоженных армянскими мстителями, турки с почестями перезахоронили в Турции и возвели в ранг национальных героев. Тем самым современная Турция подтвердила, что традиции геноцида не чужды ей и поныне, когда она ломится в двери Европейского Союза. Аналогичная ситуация сложилась у азербайджанцев: сначала они объявили национальными героями сумгаитских погромщиков, сжигавших людей заживо, потом у них выбился в герои выродок, убивший топором спящего человека. (Жалок народ, у которого такие "герои". Интересно, кого они тогда считают подонками?)

Генерал Андраник и командиры армянских добровольческих дружин по большей части воевали против многократно превосходящих сил противника на протяжении многих лет. На заре добровольческого движения в отрядах армянских гайдуков было запрещено стрелять в женщин, детей и скот противника. Какие благородные и вместе с тем наивные и романтические были времена! Андраник и его соратники испытывали угрызения совести за невинно пролитую кровь в отличие от "героев" противника. Именно об этом рассказывал Андраник юному Сарояну во Фресно. Поэтому рассказ и называется "Величайший из нас".

Уильям Сароян

ВЕЛИЧАЙШИЙ ИЗ НАС

Генерал Андраник собственной персоной сидит здесь, в адвокатской конторе Арама, и разговаривает со мной, шестнадцатилетним подростком, хотя я и не обращался к нему: "Как поживаете, сэр?"

Ему – одному из самых знаменитых армян на свете, а может, даже самому знаменитому - под пятьдесят или пятьдесят с небольшим, но сейчас он живет во Фресно, одет в заурядный костюм, вдалеке от белого коня, на котором он изображен на фотографии, висящей на стене в каждом доме. Сейчас он ходит пешком, у него даже нет собственного автомобиля. Битва не на жизнь, а на смерть во имя нации окончилась ни жизнью и ни смертью, а сама по себе, и он не понимает, что произошло.

Армения теперь далеко, дальше, чем можно измерить расстоянием или географией; она теперь часть России, очень небольшая, осколок от того, чем была. Он больше никогда ее не увидит. Мир изменился. Люди изменились. Они скорее всего живы, слава богу. Тут и там, по всему миру армяне заняты выживанием и забвением. Две главные политические партии во Фресно ведут горячие дебаты о нем в своих газетах, на собраниях, в кофейнях и гостиных, потому что где-то в конце войны он отказался подчиняться приказам первого правительства Армении, независимой, наконец, Армении, а потом – в это даже не верится – воевал против правительственных войск. Неужели такое бывает? Неужели такое возможно? Разве твой собственный народ, ты сам могут быть настоящим врагом? В его голосе мне слышится гнев, но теперь этот гнев смягчился настолько, что стал печалью по всем погибшим, по единой великой нации мертвых, не важно чьих.

Есть две вещи, заставляющие меня ощущать себя армянином, – это камни в земле и лицо этого человека, Андраника, особенно его глаза. Я этого не понимаю, но каждый раз, когда я вижу огромные камни в земле, я ощущаю свое армянство. Я испытал печаль и гнев, хотя я не знаю, почему или на кого или на что я был разгневан. Голос у Андраника низкий, но он говорит мягко, медленно и внятно. Его слова говорят то, что говорят, но они говорят и кое-что еще, к чему я должен внимательно прислушиваться, чтобы расслышать. Его слова гласят:

- Брат твоей матери - Арам – человек редкий, как тебе известно. Очень подвижный, стремительный, деловой и преуспевающий в любом своем начинании. Очень толковый. Всегда приятно бывать в его конторе, встречаться с ним, слышать его голос, замечать настороженный юмор в его глазах, знать, что он преуспел в Америке ради всех нас. Но я рад, что застал здесь не его, а тебя.

Я слушаю, слежу за его глазами и думаю: "Что это такое говорит Андраник?"

- Я смотрю, ты любишь читать, - сказал он, глядя на стопку книг из публичной библиотеки у меня на столе.

Но я чувствую, что ему хочется поговорить совсем о другом.

- Да, сэр.

- А хорошего ли качества эти книги?

- Я читаю все подряд, но очень мало беллетристики.

По-армянски "беллетристика" – "веп", что означает "притча", "выдумка" или даже "ложь".

- Историю? Поэзию? Драму?

- Научную. Художественную. Философскую. Этнографическую. Медицинскую. Что попало.

- Почему ты читаешь такие книги?

- Мне здесь не нравится. За чтением я не так остро ощущаю свое пребывание здесь.

- А где бы ты хотел находиться?

- Там, где я мог бы по-настоящему стать самим собой.

- А здесь разве невозможно быть по-настоящему самим собой?

- Я очень люблю свою работу на телеграфе, потому что она

позволяет мне встречаться с людьми разного сорта. И я со всеми в ладу, но это, может, потому, что я научился этому, и потому, что я смог бы ладить с кем угодно и где угодно. Но я терпеть не могу жестокости, а ее здесь повсюду полно.

- Ты имеешь в виду физическую жестокость? Скажем, отец лупит сына? Или рассерженный человек стегает лошадь?

- Иногда. Но самая плохая жестокость не физическая. Невинным всегда приходится хуже всех, и я не могу понять почему.

Он смотрит на меня своими мягкими глазами, как будто видит в первый раз. И я думаю, скажет ли он когда-нибудь то, что у него на уме.

- Есть труднопостижимые вещи, - говорит он, затем задумывается и ждет, быть может, не будучи уверенным, хочет ли он продолжить.

Он достает из кармана коробочку египетских сигарет, открывает, берет сигарету, прикуривает, делает глубокую затяжку и очень медленно выдыхает.

- Разумеется, у нас были очень веские причины. То, что они делали с нами, мы в свою очередь делали с ними, с их невинными. Невинные – это целая нация, существующая сама по себе, вопреки и назло всем остальным нациям. У этой нации нет правительства, политической философии, расы, религии – только люди. Сначала я пытался запрещать своим солдатам. Я пытался наставлять их, что мы не можем создать свое государство на крови и костях невинных людей, будь то своих или чужих. За такое убийство карали судом и казнью. И мне выпала страшная ноша - быть и судьей, и палачом. Маленькая армия, которая может выжить только благодаря стремительным атакам и отступлениям, должна иметь снабжение и пополнять припасы там, где их найдет. Но когда убиваешь мальчика одиннадцати-двенадцати лет за то, что он вцепился в мешок с зерном, которое равносильно жизни и смерти для его братьев и сестер, то кого ты убиваешь, если не своего собственного сына? А когда ты убиваешь того, кто убил мальчонку, кого ты убиваешь, если не своего брата? Мало-помалу суды и казни сошли на нет, и убиение невинных возобновилось, причем с новой силой. Вскоре в расход пошли и старики со старухами. И все жители поголовно. Одно село истреблялось за другим. Мы забирали все, что нам нужно, и столько, сколько могли унести. Вот как мы поступали. Вот как я поступал. Нас вынудили так поступать. Я был вынужден так поступать. В противном случае нам грозила неминуемая гибель. Но после того, как мы стали так поступать, учти: после того как мы стали это делать, мы потерпели полный провал.

"Только не останавливайся, - думал я. - Ради бога, давай скажем о себе всю правду, будь она неладна, а все остальные пускай врут, изворачиваются, выживают, или подыхают, или покоряют этот чертов мир".

Он продолжал рассказывать о происшедшем, когда пришел Арам, завел его в свой кабинет и захлопнул дверь.

Минут через десять-пятнадцать генерал Андраник вышел, больше не глядя в мою сторону. Арам говорит:

- Ты видишь, Вилли, Господь послал меня на Землю творить добро.

Я-то знаю, он выписал чек и вручил Андранику, чему я очень рад и горжусь тем, что он брат моей мамы и что он на это способен.

- Он величайший из нас, - говорит Арам, - но как, должно быть, ужасно для такого человека, как он, стать теперь ничем. Сколько времени он провел здесь до моего прихода?

- Около часа, наверное.

- Он говорил что-нибудь? Или сидел просто так?

- Нет, он разговаривал.

- Почти час?

- Да.

- Ну и о чем же он говорил?

- Он говорил о тебе. Он восхищается тобой и очень тебя ценит.

- Вот! Теперь хоть до тебя дошло то, что я столько лет пытаюсь вбить в твою ослиную голову! Он величайший изо всех нас человек, вдалеке от того места, где он добился своего величия. И кем он восхищается? Мною. Кого ценит? Меня. Арам Сароян – вот имя, которое никогда не будет предано забвению, покуда жив на свете хоть один армянин! Когда я прибыл в эту страну, у меня ничего не было. Теперь есть все. Слава. Состояние. И великое имя.

Тут он переходит на шепот. Он всегда так делает, когда речь заходит о величии.

- Постарайся быть таким, как я, Вилли. В твои годы я не протирал штаны, сидя в библиотеках за чтением книжек и сочинением стишков. Я бегал. Бегай же и ты, Вилли, беги!

Я выбежал из конторы, а он пустился вдогонку с криком:

- Да не сейчас, олух ты царя небесного! И не туда!

Год или два спустя генерал Андраник умер во Фресно, но к тому времени все немного изменилось, и его кончина, казалось, не имела большого значения, хотя в глазах Арама стояли слезы, когда он произнес:

- Он правильно сделал, что ушел. Этот мир не для таких, как он...

1966

Перевел с английского Арам ОГАНЯН

Голос Армении