Analitika.at.ua. В эти дни 1915 года армяне Вана героически защищали свой город. Одним из тех, кто возглавил штурм, был венесуэлец Рафаель де Ногалес Мендес. Ярый противник отечественного деспотичного режима, он бежал в Европу и в 1915 году стал офицером германской армии, был направлен в Турцию для службы в немецком штабе. Так венесуэльский военный, путешественник и писатель стал реально служить Турции. В апреле 1919 года он вернулся на американскую родину и написал книгу “Четыре года под полумесяцем”. В последующие годы она вышла на нескольких языках, скоро стала библиографической редкостью — ее скупали и уничтожали, за ней охотились. Как и за автором. Прежде всего потому, что Ногалес правдиво описал геноцид 1915 и последующих лет. Это особенно ценно, так как автор не на стороне армян, он был в плену турецкой пропаганды — взваливал едва ли не всю вину на самих жертв. И все же он поведал миру об ужасах геноцида, о всей подноготной турецкой власти, не таясь назвал армянскую катастрофу геноцидом. Без сомнения, книга Рафаеля де Ногалеса — один из самых поразительных документов, созданных очевидцем тех событий. Редчайший экземпляр этой книги был сохранен Миграном Кейяном, пережившим геноцид и осевшим в Венесуэле. Недавно “Четыре года под полумесяцем” впервые выпущена в московском издательстве “Русский вестник”.

Предлагаем читателям “НВ” отрывки из этой книги.

...Вечером, пока я сидел на голом холме Татвана, мечтая в одиночестве и любуясь гладкими водами Ариза-палуса, потихоньку спустились сумерки, и Сипхан Даг, который в вечернем небе напоминал гору пены, постепенно затягивался мрачными тучами, тогда как Арарат полыхал вдали, как капля раскаленной серы.

Этот пейзаж, озаренный угасающим светом и отмеченный бесконечной грустью, напомнил мне, что я достиг наконец цели своего путешествия и нахожусь в самом сердце древней Армении.

Продолжая путь вдоль подножия Немрут Дага, мы прибыли 19 апреля в селение Ахлат у северо-западной оконечности озера Ван и неподалеку от развалин древнего Ахлата — города, в свое время взятого штурмом Тамерланом под звуки труб и дробь барабанов, обтянутых кожей защитников Ахлата.

Из окон моей комнаты, находившейся в тени старых платанов, я мог разглядеть местного военачальника, отдающего приказы своим офицерам, в то время как группа секретарей занимались расшифровкой огромного количества телеграмм. При виде столь необычной активности я заподозрил, что буря вот-вот разразится. Я не ошибся.

На следующее утро, 20 апреля 1915 года, объезжая с другой стороны Ахлат, мы наткнулись на многочисленные изуродованные трупы армян, лежащие вдоль дороги. Часом позже мы заметили несколько гигантских столбов дыма, поднимающихся с противоположного берега озера и выдающих то место, где города и деревушки провинции Ван были объяты пламенем. В этот момент я понял: жребий брошен. Армянская революция началась.

...На озере недалеко от берега волны слегка покачивали несколько лодок. На пустых и мрачных базарах бросались в глаза разграбленные армянские лавки и пятна запекшейся крови, свидетельствовавшие о том, что на этом месте убийцы настигли своих жертв. Группы вооруженных до зубов турок и курдов сновали туда-сюда по всем улицам, в то время как эхо отдаленных выстрелов возвещало, что охота на людей еще не прекратилась. Напротив здания местного правительства меня поджидал уездный начальник — каймакам, окруженный важными чиновниками. Они поприветствовали меня от имени правительства. Перекинувшись парой слов, мы вошли в зал заседаний, украшенный дорогими коврами и золотыми надписями, воспроизводящими суры Корана. Здесь я узнал от вышеупомянутых господ, насколько серьезна сложившаяся ситуация и о том, что нам грозит опасность со стороны армян, которые, по их словам, укрепились в горах вокруг селения.

Зашло солнце, и небо окрасилось в кроваво-красный цвет, в то время как на востоке столица Армении — город Ван был объят пламенем и разрушался под ударами турецких мортир, которые разрывали эту кровавую ночь грохотом отдаленных залпов.

21 апреля. Я проснулся на заре от выстрелов и грохота артиллерийских снарядов. Армяне атаковали город. Я мгновенно оседлал коня и в сопровождении нескольких вооруженных человек отправился разведать обстановку.

Но каково же было мое удивление, когда я понял, что агрессоры вовсе не армяне, а сами городские власти. Поддерживаемые курдами и местным населением, они осаждали и грабили армянский квартал, где триста или четыреста ремесленников-христиан отчаянно защищались от этой разбушевавшейся толпы подонков. Нападавшие взламывали двери, перелезали через глинобитные ограды, врывались в дома и, перерезав свои безоружные жертвы, заставляли жен, матерей или дочерей этих несчастных вытаскивать тела за ноги или за руки на улицу, где остававшиеся там мерзавцы их добивали. Затем, сорвав с них одежду, бросали трупы где попало на растерзание воронов и шакалов. Несмотря на бурную перестрелку на улицах, мне наконец удалось добраться до belediye reisi, т.е. до градоначальника, который заправлял этой вакханалией, чтобы приказать ему прекратить бесчинства. Однако тот, к моему крайнему изумлению, сообщил, что всего лишь подчиняется категоричному письменному приказу генерал-губернатора провинции “уничтожить всех армян мужского пола от двенадцати лет и старше”. Когда я увидел этот приказ, исходящий от гражданских властей, исполнению которого я как военный при всем моем желании не мог воспрепятствовать, то приказал жандармам не вмешиваться в происходящее, а сам стал дожидаться конца резни.

Через полтора часа этой бойни из всех армян Адильджеваза в живых оставалось лишь семеро, которых я, угрожая оружием, смог вырвать из лап палачей. Окруженный этими несчастными, хватающимися за хвост и гриву моего коня, как за спасительную соломинку, сопровождаемый толпой озверевших людей, пресытившихся кровью и нагруженных добычей, я направился в центр городка. Мне пришлось пробиваться сквозь скопление людей, в основном состоявшее из турецких и курдских женщин. К слову сказать, они смотрели на это ужасающее зрелище, усевшись на улицах и на крышах домов, — неподвижные, непроницаемые, словно сфинксы.

...Я поднялся на борт. Попрощавшись с властями и жителями Адильджеваза, которые специально пришли на берег озера, мы взяли курс по направлению к Вану. Катер стремительно отдалялся от селения, которое издалека казалось самым мирным на земле. Команда состояла из капитана, небольшого отряда жандармов и четырех безоружных армян, которые были одновременно и механиками, и матросами. Почувствовав усталость, я отправился вздремнуть. Когда я проснулся, было уже пять часов вечера. Мы по-прежнему были далеко от берега. Я стал прогуливаться по палубе и, дойдя до машинного отделения, заметил, что из четверых армян остались только двое. Куда подевались двое других?

Этот вопрос никогда не следует задавать на Востоке, если вы не хотите прослыть человеком непросвещенным. Люди султана убивают без лишнего шума, преимущественно по ночам, как вампиры, устраивая бойню в основном посреди глубоких озер, где нет ненужных течений, которые выносят трупы на берег. Или в отдаленных горных пещерах, где псы и шакалы помогают им скрыть следы преступлений.

Уже в сумерках мы подплыли к маленькому острову Ахтамар. На нем, казалось, не было иных построек, кроме красивого старинного монастыря, в котором была резиденция епископа Армянской церкви Вана. Фасады монастыря были покрыты аллегорической росписью. Но в сумерках их почти нельзя было рассмотреть с катера. На пороге и во дворе храма вповалку лежали тела монахов и самого епископа. Создавалось впечатление, что на острове не было больше ни одной живой души, кроме турецких жандармов, которые и расправились с несчастными.

Когда жандармы потребовали срочно снабдить их боеприпасами, чтобы идти убивать бог знает кого еще, мы оставили им пять тысяч патронов и поплыли дальше по направлению к берегу. О том, где он находится, можно было с трудом догадаться по дальним отблескам пламени, бушующего в деревнях и расцвечивающего небо алыми всполохами.

Среди прочих селений особенно ярко полыхало местечко Артамид (Артамет — ред.), где богатые торговцы из Вана обычно проводили лето. Церковь Артамида казалась факелом и служила нам маяком.

...Когда мы подошли к крайним домам Артамида, к нам навстречу вышел местный военачальник. Он поздоровался с нами и поздравил с тем, что мы добрались живыми и невредимыми, потому что дорога, по которой мы только что шли, находилась, по его словам, под контролем армян. Так оно и было. Не успели мы прийти, как стрельба возобновилась и мы сами убедились, что остались живы по чистой случайности.

Я видел, что перестрелка становилась все ожесточеннее. К тому же нам стало невмоготу вдыхать запах горелого мяса, шедший от трупов армян, которые лежали среди дымящихся руин церкви. Мы пошли прочь, осторожно пробираясь среди садов, и наконец уперлись в белую стену какого-то большого дома. Здесь мне суждено было провести эту ночь.

Несмотря на непрекращающуюся стрельбу, то и дело нарушавшую ночную тишину, я спокойно спал до самого утра, покуда меня не разбудил истошный крик, за которым последовала череда выстрелов... В город вошли курды и атаковали армян с тыла. Это продолжалось четверть часа. И пока я завтракал на балконе в обществе нескольких курдов, пришедших меня поприветствовать, на наших глазах разыгралась ужасная картина, какую с трудом можно себе представить.

Как затравленные кролики, бежали армяне, преследуемые картечью, которая валила их с ног десятками. Многие из них садились на землю и, оцепенев, покорно ожидали смерти, словно овцы, отведенные на заклание. Только небольшая группа юношей, теснимая к глинобитной ограде, продолжала отчаянно защищаться, пока не выбилась из сил и не сдалась. Юноши падали один за другим под ударами прикладов и ножей — в целях экономии патронов курды предпочитали по возможности использовать холодное оружие. Покуда все это творилось в садах, по улицам ходили патрули, проверяющие подвалы и дома мусульман в поисках недобитых армян. Если таковых находили, им или отрезали головы ятаганами, или вонзали в грудь кинжал. Излишне говорить, каково мне было изображать на лице улыбку при виде зверств, видя то, как люди корчились от боли и, упав на землю, бились в предсмертных судорогах, а также слыша их истошные крики, которые и по сей день преследуют меня.

...В день моего приезда началась осада Вана. Арам-паша со своими армянами, численность которых, судя по данным, опубликованным мисс Кнапп и господином Рушмонди, достигала более тридцати тысяч, занимали почти весь город внутри крепостных стен и район Айгастан. Мы же удерживали крепость и пригороды, образуя железное кольцо, становившееся все уже после каждой нашей успешной атаки.

Редко приходилось мне видеть, чтобы люди сражались с таким ожесточением, как при осаде Вана. Это был непрекращающийся бой, местами переходящий в Здесь никто не молил о пощаде и никто никого не рукопашную схватку. Ни христианин, ни мусульманин из плена не возвращался. Спасти пленника в те дни было так же невозможно, как отнять добычу у голодного тигра.

Рвение моих людей было настолько сильным, что иногда мне приходилось отдавать приказ установить артиллерию внутри домов, чтобы разрушать стены, отделявшие нас от смежных зданий. Когда же захватывали эти стены, то поджигали, чтобы наши противники не смогли на ночь восстановить их.

Вот так только — с обожженными волосами, грязными от пороха и дыма лицами, полуоглохшие от разрывов артиллерийских снарядов и от пальбы в упор — мы могли медленно, ценой неслыханных жертв, продвигаться к центру этого упрямого города, в котором армяне продолжали отчаянно защищаться среди горящих руин своих домов, до последнего вздоха сражаясь за свободную Армению и за победу христианской веры...

Я же проклинал тот час, когда злая судьба превратила меня в палача моих единоверцев.

24 апреля. К утру перестрелка немного стихла. Я прилег отдохнуть до тех пор, пока бой не разгорелся вновь повсюду из-за активности моих артиллеристов, которые без устали палили по тылам противника. Однако теперь это был уже не бой и не цепь случайных схваток, а по всем правилам ведущаяся осада, такая, какой я с самого начала и предполагал ее вести.

Я сам был поражен тем, что мои приказы, передаваемые при помощи сигнальщиков, выполнялись беспрекословно и точно. И если бы не это методичное и упорядоченное осуществление наших одиночных и общих атак, мы бы мало продвинулись в те дни, поскольку армяне сопротивлялись нам отчаянно, а их смелость была достойна высшей похвалы. Куда бы ни направлялись наши войска, их встречал точный шквальный огонь. Каждый дом превратился в крепость, и завоевывать их надо было поодиночке. Несмотря на обманные маневры, которые я время от времени организовывал, пытаясь сбить с толку противника и добиться прорыва наших штурмовых отрядов в центр города, мне никак это не удавалось. Порой стоило больших трудов скоординировать действия турецких волонтеров, курдов и черкесов. Но мы терпели неудачу главным образом из-за того, что армяне мгновенно перемещались к тем объектам, которые мы собирались захватить. Много раз я намеревался, никому не сообщая о моих планах, внезапно взять то или иное здание, чтобы использовать его потом как опорный пункт. Однако на рассвете я, как правило, узнавал, что за ночь противник уже успевал его укрепить. Мне даже стало казаться, что армяне научились читать мои мысли.

Как-то утром генерал-губернатор послал курдскую кавалерию в укрепленную армянскую деревню Шушанц, которая располагалась у подножия горы Варак. Именно оттуда беженцы обычно проникали по ночам в район усадеб. Однако армяне, не дожидаясь курдов, оставили позиции и укрылись среди мятежников в монастыре yidy-kilisa. С этого дня я не покидал окопов, даже чтобы поужинать во дворце, поскольку с наступлением ночи бои усиливались и массовая вылазка противника стала еще более вероятной. Случись это, и курды, и даже наши турецкие волонтеры оказались бы в замешательстве: все они были уроженцами города Ван и его окрестностей и, взявшись за оружие, оставили семьи в лежащих по соседству загородных домах и мусульманских деревушках.

25 апреля. На рассвете возобновился артиллерийский огонь, и грохот орудий, несколько стихший ночью, раздался с новой силой. Повсюду, куда падали наши снаряды, рушились крыши, поднимая столбы дыма и пыли вперемешку со снопами искр. Обломки построек лавиной летели на сражавшихся. На следующее утро, объезжая с инспекцией восточный сектор, я обнаружил, что из-за сотрясений пушки, стрелявшей изнутри одного из захваченных нами зданий, там обвалился потолок. Некоторые из наших солдат были похоронены заживо, остальные же оказались в изоляции и могли попасться в руки к осажденным.

Стремясь во что бы то ни стало предотвратить эту беду, я вместе с сержантом и капралом бросился к развалинам здания, которое уже заполняли армяне. В то время как мы с сержантом с помощью ножей и пистолетов сдерживали натиск противника, атаковавшего нас спереди и по бокам, капралу удалось привязать канат к лафету пушки. Наши солдаты стали быстро выволакивать ее из здания, а мы с сержантом прикрывали их и отступали, задыхаясь от дыма и пыли, которые поднимались от падавших вокруг нас стен. Пушку мы спасли ценой пятерых убитых и множества раненых. Среди погибших оказался и капрал, которому пуля попала в голову в самый последний момент.

Примерно через час после этого инцидента батальон “Лазистан” из трехсот верховых курдов отправился штурмовать деревню Шабагс, где окопалось от четырехсот до пятисот армян. Когда лазы при поддержке артиллерии бросились в штыки, их атаку поддержали курды и, напав на армян с тыла, всех их безжалостно вырезали.

В то время как мы с Джевдедом следили со стен крепости за ходом этого сражения, находившиеся в городе армяне начали обстреливать нас с купола собора Петра и Павла. Я до сих пор не трогал его, поскольку он не только был христианской святыней, но и являлся ценнейшим историческим памятником. Эта необдуманная со стороны осажденных провокация, безусловно, приблизила момент крушения собора: поняв, откуда нас обстреливают, Джевдед-бей отдал мне приказ немедленно разбомбить его.

Благодаря чрезвычайно прочной конструкции храм смог продержаться несколько часов под шквальным артиллерийским огнем. Однако к вечеру от его пирамидального купола остались лишь обломки — печальные свидетельства его былого величия. Потеряв эту боевую точку, армяне стали стрелять по нашим позициям с минарета главной мечети, мусульманской святыни, которую я, несмотря на протесты генерал-губернатора, также приказал немедленно уничтожить: la guerre c’est la guerre.

Так в один и тот же день исчезли с лица земли два основных храма Вана, которые целых десять столетий слыли самыми выдающимися историческими памятниками города.

На снимках: турки обстреливают Ван; Рафаель де Ногалес Мендес в форме турецкого офицера.

Подготовил Карэн МИКАЭЛЯН

НВ