Analitika.at.ua. Между ними нет ничего общего, за исключением, пожалуй, одного – детства. То есть, воспоминаний о нем, которые, как известно, выдают всю подноготную. "Я рос среди животных и растений", – рассказывает о себе Александр Лукашенко. "Я вырос в чистом окружении, не зараженном инфекциями современной жизни", – вспоминает полковник Муамар Каддафи.
У каждого из них свое время, свой путь и свой стиль. Один хмуро искал место в жизни и не находил его нигде, о чем впоследствии его жена, уже в качестве первой леди страны, заметит: "Мой Сашка больше трех лет ни на одном месте не задерживается". Его не брали в КГБ, а он очень хотел быть первым, хоть политруком погранзаставы или директором совхоза. Другой везде был отличником, возглавлял заговоры и демонстрации, и в итоге возглавил военный переворот – как выяснится, навсегда. Сначала один, а потом, много лет спустя, другой найдут себе место на первых полосах главных газет мира, который, разглядывая каждого из них, будет крутить пальцем у виска.
И уже не так важно, что один – великий диктатор, а другой – только пародия на него. Ведь и в ливийской революции 69-го Порядок и справедливость – два главных лозунга любой диктатуры, их ресурсы неисчерпаемы. И, конечно, демократия, причем в самой первобытной форме чувствуется
волнующее дыхание штурма Зимнего и "хрустальной ночи". Ничего нового в этом деле не придумаешь, но ничего нового и не требуется, и участь любого диктатора, вознамерившегося стать великим, – эпигонство. Порядок и справедливость – два главных лозунга любой диктатуры, их ресурсы неисчерпаемы. И, конечно, демократия, причем в самой первобытной форме: даже не народовластия, а, как самым дословным образом переводится слово "Джамахирия", "народоправства".
Это же и в самом деле просто, как элементарная статистика: чем больше народу объявляется допущенным к власти, тем ее больше в руках все более узкого круга людей. А если, как в революционной Ливии, правит весь народ, то, соответственно, и власть у одного-единственного Каддафи. Его народу даже не нужно правительства, и Каддафи его упраздняет - он сам подсчитывает, сколько ливийских динаров положено каждому ливийцу от продажи нефти, в долларах выходят вполне приличные тысяч под пять, и ливийцы счастливы, потому что на древней земле, наконец, торжествует вожделеемая массами справедливость.
А порядок – это для тех, у кого могут получиться другие подсчеты, и этим своим крохоборством они могут нарушить всеобщую гармонию. Человек, который приходит к власти путем военного переворота, лучше других знает, как надо с ним бороться еще на стадии его зарождения, диктатура обязана обзавестись охранкой на зависть всем. Порядок есть порядок, люди исчезают, казни демонстрируются по телевизору, ничего нового. "Мой народ имеет право уничтожить противников внутри и за пределами страны. Даже в дневное время…" Едва ли не первым делом революции стало изгнание "колонизаторов" – итальянцев, живших в Ливии, и 7 октября 1970 года было объявлено "Днем Мщения". Социализм, антиимпериализм – обязательная программа, немного импровизаций на тему национализма и ислама, в общем, развитие жанра зависит только от личного темперамента и склонности к причудам, которые в рамках жанра обязательно становятся частью государственного устройства.
Потом становится тесно, а поскольку за рубежами справедливо отстроенной родины по большей части враги, Ливия становится огромным лагерем подготовки новых террористов и диспетчером для разбросанных по миру тех, кто уже имеется, от "Красных бригад" и Оджалана до ИРА, намибийского СВАПО и басков. Половина Африки значится в списке стран, в которых Каддафи спонсировал перевороты, которые намеревался объединить с Ливией, причем в число последних входила даже неосторожно оказавшаяся неподалеку Мальта. В 86-м, после взрыва на дискотеке в Западном Берлине, в котором был обвинен Каддафи, американцы предъявили Каддафи ультиматум: либо он выдает подозреваемых, либо пусть готовится к бомбардировкам. Под бомбами погибают 37 человек, включая приемную дочь самого Каддафи. Ничего не меняется. В 88-м над Локерби взрывается американский "Боинг". Но уже до этого были введены экономические санкции – мир еще не знал с такой достоверностью, что санкции исправно действуют только на того, против кого направлены. А на дворе 80-е, опыта "Бури в пустыне" еще нет, бомбардировки 86-го – предел представлений о международном вмешательстве, дальше только война, но еще жив друг Ливии Советский Союз, ничего сделать с Каддафи нельзя, он на вершине, почти кульминация, и дальше начинается самое поучительное.
Дальше начинается скука.
Достигнуто все, чего можно было достигнуть – если власть была ради власти, деньги – если все было ради денег – уже тоже не наполняют душу былым вдохновением, здоровье в порядке, энергии все еще через край. Можно упорствовать и продолжать пугать мир какой-нибудь очередной водородной бомбой. Можно упиваться своим величием и равновеликостью с хваленым демократическим Западом. Можно, в конце концов, во что-нибудь мобилизующее верить – в свою миссию или, на худой конец, в историческую необходимость истребления евреев. Все можно. Но – зачем?
К тому же немного устаешь от привычных лиц тех, кто еще подает руку. А дома уже ничего не начудишь, уже некого сажать и отстреливать, оппозиция, если она есть, постыла, как сама пресыщенность диктаторского бытия, мировая революция давно забыта. И стоит ли тянуть до дряхления или упрямиться, как Саддам, и навлекать на себя то, по сравнению с чем бомбардировки 86-го будут выглядеть уличным хулиганством?
И ради чего? Ради социализма? Ради ислама? Да чего они, все вместе взятые, стоят по сравнению с пленительным разнообразием жизни, которая заслужена всей прошлой деятельностью. Ведь и врагам, и вверенным гражданам, и самому себе доказано главное: ты победил, сделать с тобой ничего нельзя, все смирились и ждут чуда. Что ж, вот оно: есть только один способ продолжать победную поступь в историю – перевоплотиться.
Только настоящий диктатор-сумасброд может явить подлинную гибкость, на которую не способен более никто. Он сам ни во что не верит, никому никакой верности идеалам не обещает. То есть, конечно, обещает, но интересно посмотреть на того, кто с него за это обещание решит спросить. К тому же, там, где настоящая диктатура, народу, как правило, совершенно безразлично содержание господствующей мысли. И, наконец, никаких идеалов диктатор не предает, потому что единственный идеал – сама власть, как в бизнесе – норма прибыли.
В 98-м ООН согласилась отменить санкции при условии выдачи Ливией террористов. Кулуарное потепление продолжалось четыре года, после чего стало явным: Ливия официально призналась в Локерби. Через год был официально провозглашен курс на "народный капитализм" и на приватизацию "нефтянки".
Настоящий диктатор как никто умеет обратить ничью в свою пользу.
Про настоящую диктатуру не скажешь, как принято, что аналогии условны. Аналогии в этом деле в высшей степени актуальны, хоть человек по фамилии Лукашенко, как уже сказано, ничем не похож на человека по фамилии Каддафи. И дефиниция "последний диктатор Европы" всегда отдавала излишним драматизмом – во всяком случае, по сравнению с Каддафи. Конечно, фарс. Но по мотивам той самой настоящей диктатуры, которой больше нечего доказывать и нечем удивлять. И Лукашенко было совсем нетрудно дотянуть до той партии с Западом, в которой его устраивает ничья. Только время другое и другое место, не та весовая категория – надо полагать, с Лукашенко по опробованным рецептам все может произойти легче и быстрее. Тратить время на иллюзии никто не будет, умения по-настоящему пользоваться ножом и вилкой никто от Лукашенко не потребует, как не будет обращать внимания на причуды, которые неизбежны, потому что от себя не убежишь. Обновленный Каддафи не удерживается и сегодня от соблазна устроить какой-нибудь очередной переворот, скажем, в Мавритании, подготовить убийство какого-нибудь принца, скажем, Саудовской Аравии. Или предложить создать государство Изратина, в котором все будет еврейско-арабское. Детства, проведенного среди животных, растений и без инфекций современной жизни, никто не в силах отнять.
Вадим Дубнов
Радио Свобода |
