Analitika.at.ua. У самого востребованного российского актера в нынешнем году аж 4 юбилея! Армен Джигарханян празднует 55-летие начала своей театральной карьеры и 50-летие кинематографической, 15 лет назад он основал свой театр в Москве, не за горами уже и главная юбилейная дата — 75-летие народного кумира. В интервью петербургской газете "Фонтанка” Армен Борисович открыл душу...

— Есть много мнений о предназначении и значении искусства в жизни человечества... 

— Ницше высказал совершенно гениальную мысль, до которой не догадался ни один Станиславский: "Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины”. Это очень страшная фраза! Ведь получается — мы с тобой заранее договариваемся о лжи: посредством своей игры я внушу тебе, что этот персонаж — моя жена, а этот — ее брат. Мы, артисты, сами в это поверив, пропагандируем эту ложь зрителю, хотя на самом-то деле истина не в ней, а в том, болит ли у меня сегодня живот или не болит... Об этих вещах люди не очень задумываются, боятся задумываться, потому что им хорошо жить в придуманном мире, а не умирать от истины.

Мы предпочитаем неправду, которую называем придуманными для этого красивыми словами: легенда, сказка... А мы боимся этой великой истины, боимся многого в своей жизни, даже того, что полегче родов ребенка. Мы с мамой жили вдвоем, и она часто брала меня с собой в кино или театр. И вот она рассказывала, что во время киносеансов я ее все время спрашивал: "Чем все кончится? Чем все кончится?” — хотел скорее узнать, чего же ждать: плохого или хорошего — а она отвечала: "Подожди, когда надо, тогда и кончится”. Вот так мы и ждем всю свою жизнь и даже когда стареем и начинаем понимать настоящие мотивы многих явлений, то все равно... (разводит руками) не хотим правды, хотим, как говорят евреи: "Лехаим!” Бывают, конечно, моменты, когда мы входим в клинч с реальностью и вот тогда уже жаждем, чтоб "наши победили”.

А что касается самого театра как явления... Мы не знаем, почему в душе людей что-то происходит, когда они видят, как один актер играет Отелло, а другой играет Дездемону. Ни зрители, ни артисты этого не понимают, потому что эта реакция — химическая. Химическая! Ее очень трудно угадать. То, что называется театром, — вещь очень странная, если к ней относиться всерьез, и очень запутанная...

— А что страшнее всего в самом искусстве?

— В искусстве есть несколько страшных вещей, одна из них — зависть. Она может быть белая, желтая, еще какая-то, но она есть. Злые языки говорят, что Феллини этим пользовался: он интриговал среди актеров, чтобы добиться необходимого ему как режиссеру результата.

— Какие издержки у славы?

— Честно скажу, я боюсь славы. Отношусь к ней очень осторожно. Иногда слава противна, бывает, что она меня утомляет. (Задумывается.) Нет, ну приятно, когда люди на улице мне что-то говорят или смеются, увидев меня... Нет, это, конечно, приятные вещи, и у меня не бывает постоянного внутреннего гнева: "Ой! Я сейчас с ума от них сойду!” — в хорошем настроении к проявлению повышенного людского внимания можно отнестись спокойно, но иногда бывает неохота... Ну, ты же ведь не знаешь, кто я такой на самом деле? Может, я дерьмо, а не человек, может, я в жизни делаю плохие вещи, а ты мной восхищаешься только как артистом, снявшимся в кино. Скажу больше, мы — люди — плохо знаем друг друга и не хотим знать. Люди не знают друг друга, и это самая сложная вещь в жизни. В моей жизни есть люди, которые со мной уже много лет, и я до конца не знаю, сливочное они масло или несливочное. Говорю серьезно!

— Выходя из театра или после съемок на улицу, вы идете по ней Джигарханяном или, скажем, отчасти еще королем Лиром?

— Не бывает так, чтобы я сразу стал собой. Не бывает. Это очень сложный процесс. Я не открою тайны, если скажу, что актерская профессия очень трудная. Очень сложная! Потому что я часть какого-то человека, в ком-то я растворяюсь. Я однажды прочитал потрясающие откровения великого дирижера Караяна: "Когда я отрабатываю одну музыкальную тему и начинается другая, я еще долго не могу избавиться от предыдущей темы”. Быть может, вот эти ощущения и самые интересные в профессии. Потому что то, как красиво ты наложишь на лицо грим, думаю, не главная истина в нашей профессии.

Муж и жена не бывают в таких отношениях, в каких бывают, например, режиссер и актриса. Мы как коллеги узнаем о человеке гораздо больше, чем о нем знают его близкие. Я думаю, что я о своих пятидесяти партнершах, с которыми я сыграл в театре или снялся в кино, знаю гораздо больше, чем их мужья. Речь не идет о каких-то скабрезностях, в этом смысле, если бы надо было, я нашел бы в себе силы сказать правду. Одна из моих последних работ была с Инной Чуриковой, и у меня есть ощущение, что я ее знаю...

— ...лучше, чем Панфилов.

— Думаю, да! Но, вообще, взаимоотношения самца и самки — самая большая тайна и до конца ее никто не знает. А во время работы эта тайна лишь приоткрывается, в человеке открывается какой-то душевный кокон... И во мне он открывается, и его видят все, кто отравился актерством. Актерство — это ведь отрава. Если говорить о взаимопроникновении актеров... В том, что я научился этому, большая заслуга Марка Захарова. Он сумел внушить нам это, причем не открытым текстом.

Я впервые пришел в театр Маяковского, когда Марк Анатольевич ставил там "Закат” Бабеля, он был приглашенным режиссером и еще не был главным режиссером Ленкома, в котором гораздо позже мы с ним работали. Так вот, мы узнавали друг о друге какие-то тайны, какими-то секретами делиться хотели, какими-то нет...

Почему одна и та же роль может стать звездной для одного и рядовой для другого актера? Один мой друг, когда я говорю, что Гергиев хороший дирижер, возражает: "А что хорошего? Ноты-то все написаны! Или у него другие ноты?..” Важна пауза! Важна оценка слова. Слово "мама” может стать главным словом в твоей роли. Мы как-то играли "Город миллионеров”, а там, если помните, Доминику говорят, что из трех младенцев один — его сын. Чтобы определить, кто именно, Доминик просит всех детей произнести слово "папа”, чтобы по интонации определить родного ребенка. Или. Другой мой герой — преступный авторитет Гурген из "Бандитского Петербурга” сам по себе неинтересен, но для меня, например, он очень интересен как лидер: как он смотрит на людей, что они сохнут от его взгляда от страха — это, кстати, выражение Захарова, он меня этому учил — как именно он кого-то хвалит, как дает деньги...

— За 50 лет работы в кино на вашем счету около 250 фильмов и запись в "Книге рекордов Гиннесса” — в качестве актера, сыгравшего в кино самое большое количество ролей... Что является источником вашей удивительной творческой плодовитости: тщеславие, деньги?..

— Я очень, очень люблю свою профессию! Ну и тщеславие двигало, конечно, и деньги... Но прежде всего — я люблю свою профессию. Она мне и любовница, и сестра, и брат... Через профессию я познаю жизнь. Реальная жизнь нас ведь очень обделяет: масса законов, правил и так далее. А потом... Сколько у вас жен было? Одна? Вот видите, а у меня штук 50! Я жил одновременно в разные времена, был одновременно человеком разных национальностей...

— ...да уж, ваше актерское амплуа, Армен Борисович, мало сказать разностороннее: вы одинаково гармоничны в разных ролях и в одном киносезоне могли стать чекистом и эсером, шантажистом и учителем... В этом и есть феномен вашей потрясающей востребованности у совершенно разных во всех смыслах режиссеров?

— Не знаю, не знаю... Многие из них мне говорили, что со мной легко работать. А покойная Наташа Гундарева сказала, что я как удобный диван в качестве партнера. Если это была похвала со стороны Наташи — я радуюсь этому, потому что очень ее любил и потому что это действительно очень хорошая характеристика для меня как для актера. Для актеров ведь очень важно быть удобным, потому что мы входим в тело друг друга, в души и организмы друг друга... А это очень трудная вещь!

Одна очень умная и хорошая режиссер увидела меня в эпизоде с актрисой, с которой я в тот момент снимался, сказала: "Я не могу поверить, что у вас с ней не было романа!” А в данном случае романа действительно не было. Поэтому я и ответил этой женщине-режиссеру: "Спасибо! Ваши слова для меня самая высокая оценка моего профессионализма”. Вы знаете, что по жизни мы узнаем друг друга по привычкам? По привычкам! Понимаете? Я расскажу одну интересную вещь по этому поводу... Когда печально умер Саша Абдулов, у него остался совсем маленький ребенок. Во время похорон этот ребенок был на руках у матери, жены Саши, и вдруг потянулся к гробу — не понимая, конечно, что папы уже нет — и взял его за галстук. Жена Саши оторвала ребенка от мужа и поправила ему галстук. И кто-то, стоявший рядом и, видимо, хорошо знавший семью Абдуловых, заметил: "Она всегда именно так ему поправляла галстуки”. Привычка! Очень важная вещь!

— Глупо спрашивать, счастливы ли вы профессионально, но хочется узнать, что явилось основными столпами этого вашего душевного состояния?

— Я прожил очень хорошую, счастливую театральную жизнь. Двадцать пять лет в театре Маяковского я играл "Трамвай "Желание”. 25 лет! Когда я его начал играть, у меня не было ни одного седого волоса — сохранилась фотография тех спектаклей — а заканчивал играть "Трамвай "Желание” с абсолютно седой головой. Я играл роли высокого класса с выдающимися партнерами... И будучи молодым актером в Ереване, где у меня был великий учитель Гулакян, учивший нас не играть маленькую ерунду, а играть правду, позже я, как уже говорил, попал в Ленком, где еще был Эфрос, потом я перешел в театр Маяковского к Андрею Гончарову, а еще спустя время вновь перешел в Ленком к Марку Захарову. Своим молодым актерам я всегда говорю: "Учтите, я ведь видел хороший театр, хороших актеров, поэтому, если я вам что-то говорю, вы мне верьте, я вас не обману”.

— Для вас важнее театр или кино?

— Конечно, я предпочитаю театр, для меня театр выше! Я к кино, в смысле искусства, серьезно не отношусь. Быть может, чисто технически кинематограф и будет доведен до совершенства, но пока... Сегодня по телевизору, конечно, показывают тоже кино, но — плохое кино. Театр не скрывает от тебя и от меня, что это театр, а в кино... Одна моя знакомая, когда смотрела телевизор, всегда спрашивала: "Вот Кобзон поет. Он поет сейчас или он уже пел?” То есть бомба упала, все взорвались, а артисты после этого пошли домой. ...Понимаете?

Я волнуюсь, конечно, что зритель видит текущую на экранах кровь, что это меняет его психику, но, мне кажется, что сегодня мы стали более наглые в этом смысле, мы понимаем, что все это лимонад — все давно уже знают, что какой-то Бубулькин получил Гран-при за то, что сделал такой "кровавый” грим. Мне это неинтересно, я требую реального отмщения: наши должны выиграть у канадцев! (Смеется.) Такая у нас психика, так мы относимся и к театру. Сегодня задеть зрителя можно, лишь оскорбив его, обидев своей собственной настоящей кровью.

— Россия до сих пор крепостная страна?

— Это мое убеждение и мои слова. Уж не знаю, правда, применительно ли это к нашей атомной энергетике... (Улыбается.) Наши люди — крепостные, они больше положенного не переварят, не придумают новое — напротив — будут молиться, чтобы все оставалось как есть. Я говорю во всеуслышание — если кто-то обижается, могу извиниться — я рад, что русский театр — это крепостной театр. Потому что иного в России не дано: либо крепостной, либо плати столько, сколько платят эти проклятые капиталисты...

— У вас есть ощущение химических реакций организма собственного театра, который вы создали 15 лет назад? Как врачуете этот организм?

— Идея создать собственный театр пришла мне в голову потому, что мне просто стало жалко ребят моего курса во ВГИКе, которые уходили практически на улицу. А у нас к тому времени уже было несколько снятых на пленку спектаклей, которые мы могли играть. Но мои актеры тоже уходят... (Огорченно.) То ли из профессии, то ли другими становятся, курвятся — употреблю страшное слово. Или. Ты взял актера, связывал с ним определенные надежды, а он на репетициях начинает вдруг такие вещи выделывать — в моем представлении, как в плохом театре, есть такое выражение. И я начинаю думать: "Боже мой! Как же от него избавиться, он же будет разносить зловоние в театре, он же нас заразит венерическими болезнями!”

Сегодня театр живет очень тяжело... И вот в таких условиях вдруг оказывается, что твоя команда — я не хочу говорить резких слов типа "предательство” — оказались на самом деле не твои люди. Я имею в виду труппу, группу, артистов... Происходит разочарование, как в любви. Знаете, что животные очень хорошо реагируют на людей? У меня 18 лет был кот Фил. Когда кто-то приходил к нам в квартиру, я по его поведению видел: хороший это человек или не очень. И это всегда оказывалось абсолютно точно! Разве это не потрясающе? Я такой же.

— Кто из великих и выдающихся людей оказал на вас наибольшее влияние?

— Полвека назад в Ереван приехал Вильям Сароян — великий американский писатель, армянин. Для того времени это было огромное событие. Сароян согласился побеседовать с нами, с группой молодых интеллигентов: режиссерами, актерами, художниками, фотографами... Я до сих пор помню эту ночь. Он не был человеком из комсомола, был иначе воспитан, у него была своя, сильная правда, поскольку он был великий человек. Тогда под его влиянием у меня мои многие внутренние устои сдвинулись.

Ну, например... Мы его спросили: "У вас есть дети?” Он отвечает: "Не знаю”. Мы удивляемся: "Как это не знаете?” Он: "Я занят, пишу, поэтому мало с ними общаюсь... Да, конечно, они ко мне приходят, но я их не знаю!” То есть он отрицал понятие родства; кстати, в Библии о понятии родства тоже ничего нет. Но когда мы Сарояна спросили, чем же в жизни будет заниматься его сын, он вдруг обиделся и сказал: "Я же подарил ему свою фамилию!” Каково нам, советским людям, было это слышать?! Я считал, что у меня есть паспорт — и все, там указано, кто я такой, а у Сарояна, оказывается, была родословная.

Это сегодня некоторые стали кокетничать, выяснять свое происхождение, а тогда об этом никто не думал. А это же очень серьезная вещь! В биологии есть понятие "генетический код человека”, а мы об этом тогда ни хрена не знали. Или. Академик Левон Бадалян — сейчас его уже нет — в свое время первым предложил мне почитать закрытые лекции Фрейда. Я говорю: "Спасибо, постараюсь как можно быстрее вернуть”. А Лева возражает: "Нет, почитаешь здесь, потому что это запрещено”. Да, сейчас все это разрешено, но запрещено было слишком долго... А мы о чем просили Моисея, нашего общего друга? Поводить нас 40 лет по пустыне, освободить от придуманных человечеством вещей, чтобы мы натурально реагировали на влияние природы. (Улыбается.)

— А у кого учились правильно чесать нос?

— Я имел счастье работать с великими актерами и режиссерами... Про Марка Анатольевича Захарова я уже рассказывал. Василий Васильевич Меркурьев. Это было счастье — с ним сниматься в одном кадре. К сожалению, он тогда уже был очень болен — диабет — и жена прямо на съемочную площадку регулярно подносила ему еду, чтобы снизить уровень сахара. Это был великий актер! С Копеляном в нескольких картинах работал. О многих других женщинах или мужчинах мог такое же сказать. Они всегда что-то в меня закладывали из себя, то, что имело определенный цвет, запах... Говорю серьезно. Имел счастье сниматься с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским, который, на мой взгляд, был великий артист. Он был гениален от рождения. Уж если я знаю свою профессию, то могу сказать: такого уровня актеров мало.

Карэн Шахназаров. Я снимался с ним в нескольких фильмах. Могу честно сказать, что более удобного для меня режиссера нет. Не то чтобы он со мной цацкается, какие-то подарки дарит... Нет! Наоборот, он скорее какой-то холодный человек. Но мне всегда с ним интересно.

— Откуда на нашу родину — Советский Союз — обрушилось столько всевозможных катаклизмов?

— Я думаю, мы с вами не разберемся, откуда это все взялось, кто это все породил, но то, что в этих процессах было много надуманного и нечеловеческого, — это очевидно. Раньше в поликлинику можно было идти без денег — и это действительно было социальным завоеванием, но мы тогда этого не знали, а узнали, когда в аптеке за одно лекарство приходится платить пять тысяч. Представьте себе, что я до сих пор не знаю, как себя надо вести в современном мире, что такое эта свобода. И по-настоящему этого никто не знает, включая даже Ксению Собчак. Повторяю, Моисей повел в пустыню на 40 лет — то есть на два поколения, это значит, что родителей Собчак и ее саму надо выкинуть, а уже в следующих поколениях, может, что-то и наладится.

Порой о том, что происходит у нас в стране, мы судим по Пушкину. Пушкин нам не указ. Русская поэзия — великая, но судить по ней об исторических процессах нельзя ни в коем случае. О них мы должны судить по тому, что, условно говоря, сделал человек с ружьем.

— Вы да, пожалуй, Никита Сергеевич Михалков, может быть, еще кое-кто... — единственные из ваших именитых коллег, кто за все годы перестройки-демократии с конца 1980-х по конец 1990-х не были замечены в депутатах.

— ...Меня тоже туда тащили, но я там не оказался не потому, что все заранее понял... В этом смысле очень показательную историю рассказывал Андрей Александрович Гончаров. Фронт, война, тяжелая ситуация — наши никак не могут взять высоту. Тогда командир кричит: "Коммунисты и комсомольцы два шага вперед! Надо взять эту высоту!” И так далее... Гончаров вспоминает: "Мои нервы не выдержали, я поддался на эту агитацию, но как только я собрался сделать два шага вперед, стоявший со мной рядом человек, уловив мое движение, схватил меня за рукав и сквозь зубы процедил с кавказским акцентом: "Нэ торопысь, борысь!” Вот и я в перестройку, видимо, сумел внутренне сказать себе эту фразу...

— ...которую не сказал себе, к примеру, Басилашвили...

— ...дурачок!..

— ...тот же Захаров...

— ...тоже дурачок! Фраернулся, мог бы поломаться. Бродят у меня сегодня всякие мысли... Что живем мы очень бедно, я говорю о театре, не знаю, что происходит с атомной энергетикой. Но мы не готовы, как на Западе, спонсировать театр за счет капиталистов, потому что таких капиталистов надо еще воспитать. А с нынешними мы все обязательно обо...рем. Да, у нас крепостное государство, и не надо этого стесняться. Я, например, прекрасно осознаю, что мой театр — крепостной, поэтому я спокойно прошу у государства "на кофе”. И мне этого не стыдно, потому что в результате будет спектакль. А изображать из себя Жан Жака Руссо... не смешите публику! (Смеется.)

У меня есть любимая притча. Художник ищет натуру для того, чтобы писать портрет Иуды. Ходит по ночлежкам и наконец находит подходящего человека со страшным оскалом и жуткими глазами: "Будете мне позировать? Я вам хорошо заплачу”. Тот соглашается. День-два-три художник пишет с него портрет Иуды, а потом тот вдруг говорит: "Вы меня не узнаете?” "Нет, не узнаю”, — отвечает художник. "Ну как же, в прошлый раз вы писали с меня Христа!” Гениальная притча! А самое гениальное в ней, что это правда.

— Правда ли, что ни о чем не жалеете в прожитой жизни?

— Ни о чем не жалею. Когда я ночью лежу один, я думаю, что все могло быть и лучше, но то, что есть сейчас — меня устраивает. Этот театр меня устраивает, меня устраивают люди, которые приходят сюда: что-то нас тянет друг к другу, мы чем-то заинтересованы... У меня есть, конечно, свои счеты к жизни, но все, что надо, я уже сыграл. У меня погибла дочь — эту боль я уже сыграл, отплакал свое. Мой Фил умер, ушел из жизни мой кот — моя последняя великая любовь... А все остальное?.. Перебьемся!

Беседовал Лев СИРИН

Источник: Новое время