Analitika.at.ua. С кем или чем обычно ассоциируется Норвегия? Викинги, фьорды, лыжный спорт, Амундсен, Нансен (ключевое слово для армян)... С конца июля прошлого года большинство приобщенного к масс-медиа населения земного шара прочно увязало Норвегию с фамилией Брейвик. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь тихая, благополучная, политкорректная Норвегия будет ассоциироваться с терроризмом, причем терроризмом доморощенным... Ну а в первой половине ХХ века "говорили Норвегия — подразумевали Гамсун”. Их было двое: Генрик Ибсен и Кнут Гамсун. Ибсен был старше, опытнее. Гамсун пришел позже и вскоре затмил патриарха. Это его называли "Гомер наших дней”. Его творчество провозглашали "священным писанием”. Его чествовал в 1920-м Нобелевский комитет. И это его имя норвежцы произносят с гордостью напополам со стыдом и разочарованием. Недавно исполнилось 60 лет со дня смерти знаменитого (несмотря ни на что) норвежского писателя. Гамсун прожил 92 года. Говорят, грешникам дается долгая жизнь, чтобы они смогли осознать свои ошибки и раскаяться.

Летом 1899 года Гамсун со своей первой женой совершают путешествие в Турцию. Результатом воспоминаний об этой поездке стала книга очерков "В стране полумесяца” (1905 г.) — достаточно субъективные путевые заметки, тема которых не столько Турция, сколько "самовыражение в высшей степени своеобразной личности автора”. Путешествие Гамсун описывает правдиво, но правдивость писателя особая. "Правдивость, — писал он, — это не объективность, а бескорыстная субъективность”, и тем самым давал себе право на любые суждения, какими бы спорными и экстравагантными они не могли показаться.

"Мы едем с Востока и направляемся к Константинополю. Мягкий осенний вечер. Черное море лежит совершенно неподвижное, и вдоль берегов турецкой Армении видны нам люди в безрукавках. Они сидят у своих домов и покуривают, — так тихо, что мы различаем даже дым от их трубок.

Весь пароход дрожит от толчков машины. Мы на марсельском пароходе "Мемфис”, который напрягается изо всех сил, насколько позволяют все его ремешки и винтики, чтобы непременно до вечера прийти в Константинополь.

(...) Бросаем якорь. К нашему пароходу подходят лодки с турками в различных мундирах: санитары, таможенные чиновники. Мы немножко взволнованы вопросом, что будут с нами делать турки? Есть ли в них хоть капля сострадания к нам? Или пришел наш последний час? И вот какие-то пожилые, очень вежливые люди задают нам несколько вопросов по-французски и затем оставляют нас в покое. Очевидно, с тех пор как турки перестали есть человеческое мясо, уж нет больше никакой особенной опасности в их обществе. Я предлагаю одному из таможенных чиновников папиросу, чтобы задобрить его и быть последним из тех, на кого он вздумает броситься. Он берет мою папироску и взамен предлагает мне свою. И все это с французскими расшаркиваниями и комплиментами. "Удивительно, — думаю я, — до чего можно довести самого дикого турка, если только приняться как следует!”

"Да и вообще, разве это пустяки стоять собственными ногами в самой что ни на есть Турции?” — размышляю я далее. Не всякий выкажет такое мужество! Турки, правда, уже не едят человеческого мяса. Но разве кто-нибудь возьмется утверждать поэтому, что у них вообще нет зубов? Отважился ли кто-нибудь другой из северных писателей пуститься в эту страну? Гете съездил однажды из Веймара в Италию, но был ли он в Турции, я вас спрашиваю?

Одним словом — здорово!”

Гамсун с иронией обыгрывает вполне оправданно бытующий в Европе начала ХХ века образ турка-кровопийцы, однако "бескорыстная субъективность” писателя определяет повествовательный строй очерка, и, даже разбавленная насмешкой, крайняя резкость его высказываний остается искренней. К тому же дает себя знать надменность нордического европейца. Современные политтехнологи, ознакомившись с "турецкими” заметками Гамсуна, обвинили бы его в нетолерантности. Действительно, неприязнь писателя к т.н. мультикультурному разнообразию (слово, растиражированное применительно к другому норвежцу — Брейвику) очевидна. Синдром "превосходящей нации” Гамсун проявляет не только по отношению к туркам. Достается всем: грекам, евреям, армянам, американцам. Нетерпимость Гамсуна чисто национального плана. Социальные предрассудки здесь ни при чем: происхождения писатель был что ни на есть демократического — сын портного.

Стамбульский маршрут Гамсуна неизменен и в наши дни: Айя-София, дервиши, базар... Но было еще кое-что. Европейские туристы, посещавшие Турцию в период правления одиозного Абдул-Гамида, стремились получить возможность присутствовать при пятничном посещении мечети султаном: обставленное по-восточному помпезно, прибытие Абдул-Гамида представляло собой красочное зрелище. Не стал исключением и Гамсун. Но вот странный случай! В начале 1900-х даже лояльно настроенные по отношению к Турции европейцы ненавидели и осуждали "кровавого султана”. Исполненный арийского высокомерия и презрения по отношению к туркам, Гамсун неожиданно признается в симпатиях к правителю, прозванному цивилизованным миром Великим убийцей, и даже пытается его оправдать.

"Султан приближается к нам. Он в темно-синем мундире, поверх которого накинут простой походный серый плащ, окаймленный черной тесьмой. Проезжая как раз против нашего окна, подымает он глаза и смотрит на нас. Он, наверно, знает, что по пятницам у этих окон всегда набирается толпа европейцев, из которых многие ненавидят его слепо и глупо, как дворовые псы. Взгляд его был прямой и быстрый. Когда он отвел его, я заметил, что веко его вздрогнуло. Абдул-Хамид среднего для турка роста, и лицо у него самое обыкновенное, с несколько горбатым носом и бородой с проседью. Около уха волосы у него как-то странно потерты.

(...) "Он совсем не такой страшный!” — говорят дамы янки. Что же, они этим, похоже, разочарованы. Я, со своей стороны, знаю только, что у этого человека было человеческое лицо и достойная манера держать себя, когда он проезжал прямо у нас под носом. Мое старое недоверие к сенсационным сообщениям прессы относительно турецкого султана, правда, не укрепляется от этого, но и вовсе не уменьшается. Где все то ужасное, что приписывают этому человеку? Шпион, опасный деспот, убийца — где все это? Я еще раз видел его после, и взгляд его темных глаз произвел на меня открытое, добродушное впечатление.

Он казался утомленным. Он отвечал на приветствия войск по-азиатски равнодушно. Но даже самые поклоны его являются чем-то, что он сам вменил себе в обязанность: его предшественник Абдул-Азис никогда не кланялся. По правде и справедливости, эта маленькая черточка должна была бы в представлении людей уничтожить хоть частичку зверства в характере теперешнего султана и придать ему немножко человечности. Я недавно прочел в одной телеграмме, что Абдул-Хамид так затравлен и нервен, что у кровати его по ночам всегда должен лежать нож. Жена его пошевелилась во сне, встала, и султан вскочил в ужасе и вонзил в нее нож. Надо думать, султан наизусть выучил замечательную норвежскую поговорку о колбасе в период убоя скота: невелика важность — проткнул одну, давай сюда другую! Ведь у него еще 299 жен в запасе!..

Из года в год кричат газеты о бесчеловечности султана. Лишь в редких случаях мелькнет известие, резко противоречащее всеобщему мнению журналистов. Предыдущий американский посланник в Порте, Террель, обнародовал такое сообщение, вторым был генерал Уоллес, автор "Бен Гура”, третьим Пьер Лоти, старый константинополец, знавший султана лично, четвертым — Сидней Уитмен, "автор, хорошо ознакомленный с турецкой жизнью”. Это только капли в море печати, но все же они, может быть, чего-нибудь стоят. К каким же заключениям приводят все эти сообщения? Абдул-Хамид — "человек редких интеллектуальных способностей”, "ни один европейский государь не занимает своих гостей с большим достоинством и с более тонким умением”, "он сделал для народного просвещения больше, нежели любой из его предшественников”...

Наблюдения и выводы Гамсуна, граничащие с профанацией, не случайны. Они явились закономерным следствием его окончательно сложившейся к тому времени жизненной позиции и, претерпев некоторое развитие, достигли апогея в 1943-м.

"Я надеюсь только на величайшего террориста... высшего человека, прирожденного властелина, деспота, которого не выбирают, а он сам провозглашает себя вождем кочующих орд этой земли”. Это высказывание принадлежит литератору Ивару Карено — герою пьесы "У врат царства”, написанной Гамсуном в 1895 году. Не приходится сомневаться, что Карено является выразителем авторской позиции. Причем про "кочующие орды” в случае с Абдул-Гамидом — это в самую точку. Деятельность исключительной личности, идею иерархии, установленной сверхчеловеком вне зависимости от его интеллектуальных и моральных качеств, Гамсун считал необходимым условием последовательного развития и обновления общества. "Подарите нам хотя бы одно выдающееся преступление... такое распутство, от которого волосы стали бы дыбом, кровавое злодеяние, королевский грех, исполненный чудовищной красоты ада”, — это уже бравирует Юхан Нагель, главный персонаж знаменитых гамсуновских "Мистерий” (1893). Убежденный в том, что является единственным и верховным повелителем правоверных мусульман вселенной, обладающий немалым умом и огромной силой воли, чтобы удерживать власть в течение 33 лет, "кровавый султан” вполне соответствовал представлениям Гамсуна о "прирожденном властелине”. Вряд ли писатель действительно верил в непричастность Абдул-Гамида к армянской резне. Скорей всего эти "мелочи” он считал несущественными, что в общем-то естественно для человека, который защищал немецкие концлагеря: "Германия находится сейчас как раз в процессе преобразования. И коль скоро правительство прибегло к созданию концентрационных лагерей, и Вы, и весь мир должны понять, что на это есть свои причины”. Нацизм Гамсуна — тема, достаточно широко комментированная. Можно сказать, национальный позор Норвегии (разумеется, после Брейвика). Писатель, который принес величайшую славу своей родине, по которому весь мир идентифицировал норвежский этнос, в дни фашистской оккупации Норвегии выразил свою солидарность с Гитлером. В 1943 году Гамсун встретился с Геббельсом и преподнес ему подарок — собственную Нобелевскую медаль, присужденную ему за роман "Соки земли”. Через некоторое время Гамсун получил аудиенцию у Гитлера, во время которой прослезился от избытка чувств. Коллаборационизм Гамсуна пытались объяснить по-разному — преклонным возрастом (писатель в годы Второй Мировой перешагнул восьмидесятилетний рубеж), политической слепотой, внезапным умопомешательством. С согласия собственных детей его подвергли психиатрической экспертизе, поместили в сумасшедший дом. Говорят, от тюрьмы его спас тогда Молотов. Но все было напрасно. Даже когда чудовищные преступления Третьего рейха стали достоянием широкой общественности, Гамсун не пересмотрел своего отношения к нацистскому режиму: "Я в полном согласии с самим собой, и совесть у меня совершенно чиста”. 4 мая 1945 года он пишет некролог на смерть Гитлера — "провозвестника евангелия справедливости для всех наций”: "Мы, верные сторонники Гитлера, склоняем свои головы перед лицом его смерти”.

От оправдательных речей в адрес Абдул-Гамида до попытки увенчать фашистов Нобелевской премией Гамсун прошел долгий путь в сорок с лишним лет. Попутно он успел объявить о своей поддержке Германии в Первой мировой, осыпать насмешками Нансена за его гуманитарную деятельность, высказать свое восхищение Муссолини и много чего в этом духе. Вопрос, почему этот писатель, призванный стать совестью нации, впал в такую ересь, опровергнув постулат о несовместимости "гения и злодейства”, практически стал риторическим. Но может быть, узелок завязался тогда, в 1899-м в Турции, и очередная ниточка хоть и окольными путями, но привела от "кровавого султана” к "кровавому фюреру”, от резни армян к холокосту, от Гамсуна к Брейвику. Ева КАЗАРЯН, NV.am