Analitika.at.ua. Еще родоначальник классической немецкой философии Иммануил Кант, рассуждая о политике «слияния народов», отмечал: «С большой степенью вероятности мы можем утверждать, что смешение племен (при больших завоеваниях), которое постепенно стирает характеры, вопреки всякому мнимому человеколюбию мало полезно человеческому роду».

В исследовании «Антропология с прагматической точки зрения» он выделял характеры народовв качестве важнейшего отличительного фактора. Ниже приводим выдержки из его исследования:

«1. Французский народ характеризуется наибольшим вкусом в общении; в этом отношении французы – образец для всех других народов. Они вежливы, особенно к чужестранцу, который их посещает, хотя в настоящее время уже вышла из моды придворная угодливость. Француз таков не из какого-либо личного интереса, а из присущей ему непосредственной потребности и вкуса к общению; а так как этот вкус главным образом проявляется в общении с женщинами высшего круга, то французский язык стал общим для этого круга; и вообще нельзя оспаривать того положения, что склонность такого рода должна содействовать услужливости, благоволению, готовому оказывать помощь, и постепенно должна способствовать общему человеколюбию из принципа и делать такой народ достойным любви. Оборотная сторона медали – это их живость, недостаточно сдерживаемая обдуманными принципами, и при всей проницательности разума легкомыслие, ввиду которого те или иные формы жизни, только потому, что они стары или были чрезмерно расхвалены, у них не могут существовать долго, хотя бы при этих формах они чувствовали себя хорошо; сюда же относится и заразительный дух свободы…

2. Английский народ. Старое племя баритов (кельтского народа) состояло, по-видимому, из деятельных людей; но вторжение немцев и французов (ведь кратковременное пребывание там римлян не могло оставить заметных следов), как это доказывает их смешанный язык, стерло оригинальность этого народа; и так как островное положение англичан, которое не только хорошо защищает от внешних нападений, но толкает их к завоеваниям, сделало их могущественным народом, ведущим морскую торговлю, то они приобрели характер, который они выработали себе сами, хотя от природы у них в сущности нет никакого характера. Стало быть, характер англичанина означает не что иное, как рано усваиваемое обучением и примером основоположение, что он должен выработать себе характер, т.е. делать вид, что он его имеет; при этом упорство в том, чтобы оставаться верным добровольно принятому принципу и не отступать от определенного правила (все равно какого), придает человеку значительность, так как он достоверно знает, чего могут ожидать от него другие и чего он сам может ожидать от других.

3. Испанец, который происходит от смешения европейской и арабской (мавританской) крови, в своем поведении в обществе и в частной жизни обнаруживает какую-то торжественность; даже крестьянин проникнут сознанием собственного достоинства по отношению к начальству, которому он и по закону повинуется. Испанская grandezza и велеречивость даже в их обычном разговоре свидетельствуют о благородной национальной гордости. Поэтому французская фамильярность для испанца совершенно невыносима. Это человек умеренный, искренне преданный законам, особенно законам своей старой религии. Но такая серьезность не мешает испанцу в дни увеселений (например, по окончании жатвы) развлекаться (пением и танцами); и, когда летним вечером музыканты заиграют фанданго, никогда не бывает недостатка в тружениках, теперь свободных от работы, которые начинают танцевать под эту музыку на улицах. Это хорошая сторона испанца. Более слабая сторона: испанец ничего не перенимает от иностранцев, не путешествует, чтобы познакомиться с другими народами, и в науках отстал от других на целые века; он враждебно относится ко всяким реформам и гордится тем, что может не работать; у него романтическое расположение духа, что доказывает бой быков; он жесток, как об этом свидетельствует прежнее аутодафе, и в своих вкусах обнаруживает отчасти внеевропейское происхождение.

4. Итальянец сочетает французскую живость (веселость) с испанской серьезностью (твердостью); его эстетический характер – это вкус, соединенный с аффектом, так же как вид с его Альп на прекрасные долины дает, с одной стороны, материал для мужества, а с другой – для спокойного наслаждения. Его темперамент здесь не смешанный или скачкообразный (ведь в таком случае не было бы и характера), а есть расположение чувственности к возвышенному, поскольку оно совместимо также с чувством прекрасного. В мимике итальянца отражается сильная игра его ощущений, и лицо его выразительно. Речи его адвокатов перед судом столь страстны, что кажется, будто слышишь декламацию на сцене. Если француз отличается тонким вкусом в обхождении, то итальянец – художественным вкусом. Первый любит больше частные развлечения, второй – публичные: пышные шествия, процессии, парадные спектакли, карнавалы, маскарады, великолепие общественных зданий, картины, написанные кистью, или мозаику, римские древности в высоком стиле; он любит на все это посмотреть и себя показать в большом обществе. Но при этом (чтобы не забыть свою корысть) он изобрел векселя, банки и лотереи. Это его хорошая сторона, как и свобода, с какой гондольеры и лаццарони обращаются с господами. Более слабая сторона итальянцев: они, как говорит Руссо, ведут беседы в роскошных залах, а спят в крысиных норах.

5. Немцы пользуются репутацией людей с хорошим характером, а именно людей, отличающихся честностью и домовитостью – свойствами, которые не ведут к блеску. Из всех цивилизованных народов немец легче всего и продолжительнее всех подчиняется правительству, под властью которого он живет, и больше всех далек от жажды перемен и сопротивления существующему порядку. Его характер – это соединенная с рассудительностью флегма, и он не умствует относительно уже установленного порядка, как и не пытается придумать новый.

…Характерная черта немца в обиходе – скромность. Он больше, чем любой другой народ, изучает чужие языки и в учености он оптовик, а в области наук он иногда первый нападает на след, который затем с шумом используют другие; у него нет национальной гордости, и он, как космополит, не привязан к своей родине. Но на родине он более гостеприимно встречает чужестранцев, чем любой другой народ; в строгой дисциплине он приучает своих детей к благонравию, как и сам при своей склонности к порядку и правилам охотнее подчиняется деспотической власти, чем рискнет на какие-нибудь новшества. Это его хорошая сторона. Его невыгодная сторона – это склонность к подражанию и невысокое мнение о себе относительно оригинальности (в чем он прямо противоположен своенравному англичанину), а главным образом некая страсть к методичности, стремление к педантичной классификации себя и других граждан не по принципу приближения к равенству, а по степени превосходства и субординации; и в этой табели о рангах он неисчерпаем в изобретении титулов (благородных и высоко благородных, высокородных и т.д.) и, таким образом, холопствует из чистого педантизма; все это можно отнести за счет формы государственного устройства германской империи…».

Немецкий философ выделяет также греков и армян: «В характере греков под жестоким гнетом турок и при не более сладком гнете их монахов так же не утрачен их чувственный характер (живость и легкомыслие), как сохранились их телосложение, облик и черты лица; эта особенность, вероятно, вновь проявится в их деятельности, когда форма религии и правления благодаря счастливым обстоятельствам предоставит им возможность возродиться.

У другого христианского народа, у армян, господствует какой-то торговый дух особого рода, а именно: они занимаются обменом, путешествуя пешком от границ Китая до мыса Косо на Гвинейском берегу; это указывает на особое происхождение этого разумного и трудолюбивого народа, который по направлению от северо-востока к юго-западу проходит почти весь Старый Свет и умеет найти радушный прием у всех народов, у которых они бывают; это доказывает превосходство их характера (первоначального формирования которого мы уже не в состоянии исследовать) перед легкомысленным и пресмыкающимся характером теперешних греков». Появление подобного исследования «о народах» никак нельзя считать случайностью. Оно вышло в свет на десятый год Великой французской революции, когда многие уже задавались вопросом: а что такое нация?

Новое время обусловило появление принципиально новых форм общественно-трудовых отношенийи регулирующих эти отношения правовых разработок, оно породило новые формы ведения борьбы и обозначило новые цели этой новой борьбы, в водовороте глобальных изменений создавались также «новые народы» и «новые нации». Именно в тот период и выявился острейший понятийный дефицит: то или иное событие, та или иная тенденция ощущали явную нехватку в конкретных определениях. Старые формулировки почти не работали, порой они казались анахронизмом.

Одной из главных постановок Нового времени и стал незамысловатый на первый взгляд вопрос: а что такое нация? Является ли «нация» очередной ступенью эволюционного развития той или иной этнокультурной общности, или это все же нечто принципиально новое и революционное? Какие именно компоненты слагают нацию?

Один из основоположников современной экономической теории Адам Смит в опубликованном в 1776г. «Исследовании о причинах и природе богатства наций» под нациями понимал «социоисторические организмы», основанные на рыночных связях. Годами ранее «национальный вопрос» уже рассматривали зачинатель культурной антропологии и этнологии Джамбаттиста Вико (в своей работе «Основания новой науки об общей природе наций») и учитель самого Смита профессор Эдинбургского университета Адам Фергюсон (исследование «Опыт истории гражданского общества»).

Впрочем, всеобъемлющего ответа на вопрос, что есть нация, тогда не существовало. Язык давно перестал быть универсальным дифференцирующим национальным признаком: один и тот же английский, испанский, немецкий, арабский, сербский… использовался разными нациями. Швейцарская нация, наоборот, пользовалась сразу четырьмя языками, но при этом оставалась единым образованием. Религия также не являлась универсальным дифференциалом: одна и та же нация могла состоять из католиков и протестантов, из суннитов и шиитов, из христиан и мусульман… Более того, в числе самоопределившихся к тому времени национальных обществ были уже и расово неоднородные. В частности, латиноамериканские нации (которых, кстати, английский исследователь профессор Корнельского университета Бенедикт Андерсон называет «первыми современными нациями», сформировавшимися в ходе борьбы за независимость от испанской короны, что, впрочем, серьезно оспаривается) состояли из белых, креолов, мулатов, метисов, индейцев-америндов… и вместе с тем говорили на испанском. Становление американской нации в свою очередь усугубило известные противоречия.

Впервые понятие «нация» в своем политическом значении появилось в ходе Великой французской революции, когда возникла острая необходимость сформировать новую общность взамен «подданства французской короны». Естественно, не обошлось без серьезнейших противоречий. Так, Учредительное собрание, упразднившее цехи и регламенты, лишило мастеров монополии, вызвав негодование последних. Свобода хлебной торговли спровоцировала недовольство уже низших классов, причем как в городе, так и на селе, поскольку многие крестьяне не собирали достаточно зерна (его даже не хватало даже для собственного пропитания). Враждебно была воспринята в деревне и свобода обработки земли, утверждавшая лишь буржуазную концепцию собственности в противовес ее общинным формам; казалось, приходил конец традиционным общинным правам, обеспечивавшим средства существования беднейшего слоя крестьянства. Народные массы вообще были «исключены из нации» цензовой организацией новой политической жизни. Цветные также не были «допущены в нацию» – и не только рабы (освобождение которых считалось ущемлением права колониальной собственности), но даже обретшие свободу чернокожие и мулаты.

С другой стороны, мощное антимонархическое движение действительно выступало как «национальное», чему способствовали попытки иностранных держав путем военной интервенции восстановить старый порядок. Иными словами, классовая борьба перерастала в национально-освободительную, а национально-освободительная велась преимущественно революционерами и поддерживающими их силами – «представителями французской нации».

«Отечество в опасности!» – эти слова не только поднимали людей на борьбу, но также предопределяли неизбежность формирования даже не столько новых институтов власти, сколько совершенно новых понятий – «Национальное собрание», «Национальная гвардия»… Понятия «революционер», «патриот» и «представитель нации» были тогда идентичны. На ночных улицах мятежного и революционного Парижа и родился известный пароль: «Ты из нации?».

С первых же дней понятие «нация» заключало в себе и выдающийся эмоциональный смысл. Известен знаменитый клич командующего мозельской армией, будущего почетного маршала Франции Франсуа-Кристофа Келлермана, приостановивший продвижение прусской армии Карла Вильгельма Фердинанда к Парижу. 20 сентября 1792г. в знаменитом сражении при Вальми французские ряды рассыпались под вражеской канонадой, когда Келлерман, выйдя вперед с поднятой саблей, бросил клич ошеломленной армии: «Да здравствует нация!» Под непрекращающимся огнем прусских войск, считавшихся тогда лучшими в Европе, не дрогнул ни один солдат французской революции. Кстати, сцена поразила самого Гете: позже на памятнике героям Вальми были начертаны его слова: «Отныне и от сего места начинается новая эра мировой истории».

И тем не менее Великая революция разделила общество на «своих и чужих», на «представителей нации» и на «врагов нации». Например, в декабре 1792г. Робеспьер призвал Конвент объявить свергнутого монарха Людовика XVI не просто преступником, а именно «врагом французской нации». Тогда же в ночных кварталах Парижа был рожден лозунг «кто не с нацией, тот против нации» («революционная ипостась» евангельского изречения «Кто не со Мною, тот против Меня», вместе с тем - предтеча главного лозунга большевистской бескомпромиссности - «кто не с нами, тот против нас»). Отсюда, собственно, и террор. Пассивные граждане постепенно лишались декларированного права голоса, и вскоре были исключены из Национальной гвардии. Политические права распределялись в зависимости от богатства; многие активные граждане

– мелкая буржуазия и люди свободных профессий – постепенно отстранялись от избирательных функций имущественным цензом, необходимым, чтобы быть избранным: помимо всего прочего, они должны были обладать также земельной собственностью. Извилистыми путями шло формирование буржуазной нации.

Еще один принципиальный нюанс: понятие «нация» в тот период вовсе не обязательно характеризовалось исключительно этническим содержанием. В большей степени «представителей одной нации» связывали единые интересы, цели и задачи, общая готовность к их отстаиванию. На примере немецкого населения Эльзаса и Лотарингии тенденцию эту теоретически развил Фридрих Энгельс: «Но вот разразилась французская революция. То, что Эльзас и Лотарингия не смели и надеяться получить от Германии, было им подарено Францией <...> Нигде во Франции народ не присоединился к революции с большим энтузиазмом, чем в провинциях с германоязычным населением. Когда же Германская империя объявила войну революции, когда обнаружилось, что немцы не только продолжают покорно влачить собственные цепи, но дают еще себя использовать для того, чтобы снова навязать французам старое рабство, а эльзасским крестьянам – только что прогнанных господ феодалов, тогда было покончено с принадлежностью эльзасцев и лотарингцев к немецкой нации <...> тогда они научились ненавидеть и презирать немцев, тогда в Страсбурге была сочинена, положена на музыку и впервые пропета эльзасцами «Марсельеза», и тогда немецкие французы, невзирая на язык и прошлое, на полях сотен сражений в борьбе за революцию слились в единый народ с исконными французами».В котле подобных революционных потрясений и варилась перспектива «интернационализации наций» – новая классовая тенденция, приглянувшаяся позже марксистам. Panorama.am