Analitika.at.ua. ПОБЕДА. ОДНА НА ВСЕХ.

Из цикла статей об Арцахской освободительной войне

К Степанакерту подъезжаем утром. Горный апрельский туман, густой, как мацони, смешивается с дымом печек - их самодельные жестяные трубы высовываются прямо из оконных проемов. Холодно. На центральной улице, у одной из пятиэтажек, - ракетная установка. Видно, солдат, получив увольнительную, ненадолго оставил оборонительные позиции и отправился на побывку со своей устрашающей спутницей. Не на кого было оставить?

У входа на городской рынок мальчишка торгует подснежниками. Они — сиреневые, а не белые, как в Москве, и напоминают фиалки.

Я покупаю букетик для Жанны. Всего лишь несколько лет назад здесь было не до цветов: рвались бомбы, землю перепахивали «Град» и «Алазань», в ледяных подвалах домов ютились голодные люди. Мой спутник Карен Захарян, ереванский журналист, родившийся и выросший в Карабахе, указывает на административное здание в центре города — здесь во время войны был Верховный Совет, а в подвале — родильное отделение.

Однажды зимой фронтовой роддом попал под обстрел «Града». Верхние два этажа рухнули. Пол и потолок в подвале, как во время землетрясения в Спитаке, ходили ходуном — есть у «Града» такая особенность. Гром небесный смешивался с криком только что появившихся на свет шести новорожденных. Роженицы вскочили с постелей и, окровавленные, метались от стены к стене, не зная, куда прислониться, где найти убежище...

И сколько бы еще рвануло бомб в школьных дворах, сколько сгорело бы заживо в окрестных селах не успевших спрятаться от извергов стариков и старух, Степанакерт и весь Карабах, наверное, превратились бы в братскую могилу, если б не Жанна — маленькая женщина, провинциальная актриса, вдруг сменившая тургеневскую грусть на отчаянность «Свободы» Делакруа...

Карьера Жанны Галстян внешне складывалась счастливо. Ведущая актриса единственного в Карабахе Степанакертского государственного драмтеатра. Красавица. Главные роли, овации, поклонники.

Но театральное счастье было мнимым. На родном языке играть запрещено, из Баку сезон за сезоном — строгая разнарядка: армянских классиков не ставить, русскими — не злоупотреблять. Лучше всего — легкие комедии, лишенные злободневности, конфетные Бони и Тони, счастливая развязка...

Перестройка была воспринята в Карабахе как глоток воды из льдистого источника. Откуда обитателям этих заповедных мохнатых гор, людям простым и доверчивым, знать, что наступившие перемены в большинстве своем фикция, иллюзия. До истинной свободы далеко, гораздо дальше, чем до туманных вершин на горизонте. Наверное, одни местные старики долгожители догадывались, чего стоит московское словоблудие. Чеховский мальчик, который дает проглотить голодной Каштанке кусок мяса, а затем вытаскивает назад на веревочке, — этот подлинный смысл горбачевских преобразований откроется карабахцам лишь годы спустя.

Горные люди вначале с надеждой смотрели на Москву. И, опьяненные ложной свободой, они в лице руководства автономной области в один прекрасный день направили в столицу, в Верховный Совет, петицию с просьбой отпустить Карабах на волю, в родную Армению.

Надменная Москва сжала губы и надолго замолчала. Ответом же тех, кто по ту сторону гор, стал Сумгаит. В конце 80-х межнациональные конфликты были еще откровением. Пока власти в Кремле чесали в затылке и нехотя вводили войска («Всего на три часа опоздали!» — сокрушались позже доблестные «освободители»), первая кровь уже пролилась.

...Придя в себя после известия о погромах, Жанна решила оставить театр навсегда. До того ли сейчас? Нужны ли «огни рампы» в то время, когда в сумгаитских дворах живыми факелами пылают ни в чем не повинные люди?

Центральная площадь Степанакерта стала местом стихийных митингов. Ораторов было много — накипело за годы советской власти. Во взбудораженной толпе выделялась спокойствием и рассудительностью маленькая Жанна, вокруг нее все чаще теснились люди с одухотворенными лицами, те, кто недавно ходил на ее спектакли, старые и новые поклонники. Правда, вместо цветов в их руках теперь реяли национальные флаги. Актерская интуиция подсказывала Жанне, что и здесь, на улице, под переменчивым карабахским небом (как и в театре, оставленном ею), главным остаются сдержанность, достоинство и такт. Никаких истерик, проклятий и злобы! Иначе давняя выстраданная мечта народа — свобода — рухнет как декорация, кое-как сколоченная пьяным рабочим. А сами люди превратятся из народа в площадных крикунов и хулиганов. Достоинство — она думала об этом все чаще — вот истинный путь к свободе. «Когда те, кто по ту сторону гор, убивали и насиловали, разве справедливость двигала ими? — говорила Жанна друзьям. — Вот и не будем уподобляться. Даже в мыслях...»

Ее уговаривали подняться на трибуну — пусть и другие услышат Жанну, ее взволнованный грудной голос. Она вначале отказывалась, но когда оказалась однажды на самодельном помосте — кузове грузовика, а перед нею сотни пристальных глаз и вдруг наступившая тишина, так что слышен сухой шелест травы на придорожной клумбе, - Жанна вдруг поняла, что наступил ее звездный час.

То, что не удавалось в театре — роли сильных натур, — все это сейчас всколыхнулось в ней. Жанна ощущала себя то своей средневековой тезкой — Орлеанской Девой, то булгаковской Еленой в окруженном врагами Киеве, то становилась Анаит или Рузан - героиней старинных армянских преданий.

Ее слушали восторженно. Многократно произнесенное другими ораторами слово «миацум» — присоединение — в устах Жанны вызывало овации. И вот еще что: она никогда не пользовалась мегафоном. Говорила обычным голосом, а слышно было всем. Очевидцы вспоминают, что появление Жанны на площади действовало на людей магически, в их глазах появлялась веселая решительность, все улыбались друг другу и как будто расправляли плечи — и этот настрой, этот подъем заставляли верить в серьезность и неизбежность задуманного ими.

Постепенно сложилось так, что ни один митинг не проходил без ее участия. Жанну узнал весь Карабах, а потом, когда началась большая война и она ушла на фронт и стала символом освободительного движения, — узнала и вся зарубежная диаспора. Появились многочисленные статьи в западных изданиях, портреты Жанны замелькали на первых полосах и журнальных обложках. Только в России, которую в Карабахе почитают второй родиной, правда, все больше и больше отдаляющейся, о Жанне ничего не слышали и ничего не писали.

Десять лет спустя восполним этот пробел.

Вместе с журналистом Кареном, одноклассником и другом Жанны, поднимаемся к ней на пятый этаж. Напротив — то самое административное здание, где во время войны разбомбили роддом.

Жилище ее аскетично: все эти годы не было ни сил, ни денег привести квартиру в порядок. Да и зачем? Богатство Жанны в другом. Каков ее дом? Маленький сервант, стол, в углу — грубая чугунная печка. Посредине потолка — огромная трещина. Жанна перехватывает мой взгляд.

— Прямое попадание снаряда. Специально оставила, на память, — усмехается она.

Не дожидаясь вопросов о том, что еще сохранила ее память, Жанна достает из серванта фотографию, протягивает мне. На снимке — строгий генерал на площади перед митингующей толпой. На обороте — странная для военного подпись:

«Жанне д'Арк.

Природное стремление человека к свободе неистребимо, его можно подавить, но его нельзя уничтожить. Человек добровольно не откажется от свободы. В этом выводе свет нашего времени, свет будущего...

Генерал Краев».

Трудно поверить, что слова эти принадлежат человеку, как раз и посланному Горбачевым подавлять карабахское движение, а незадолго до этого руководившего запоздавшей операцией по «наведению порядка» в Сумгаите. То ли красавица Жанна на него так подействовала, то ли глубоко запал в душу генерала роман «По ком звонит колокол». Кто его знает...

«А потом было так, — рассказывает Жанна. — Наступила блокада. Обстрелы бесконечные, страшные. В городе ни воды, ни электричества, ни тепла. Митинги ушли в прошлое. Началась настоящая война. Как все мои братья, взяла в руки автомат. Вы спрашивали: легко ли стать свободной? Расскажу как сумею.

Наш отряд самообороны базировался в Бердадзоре. С незапамятных времен это неприступная крепость на самой вершине горы. Отсюда мы совершали рейды, сюда возвращались еле живые с ранеными. Хирургом был мой сын Карен. Всю войну прошли вместе. В бою это был храбрый воин, а когда приходили домой после многодневной смертельной работы, он брал в руки скальпель и оперировал. Жизнь и смерть — как они были тогда близки! Сегодня Карен — главврач военного госпиталя, он молод, открыт, весь устремлен в будущее и уже начинает забывать войну. Я не могу...

Кем была на фронте? Солдатом, конечно, была. С автоматом научилась управляться не хуже дамской сумочки. Сколько отправила на тот свет? Не считала. Порядочно, думаю. Особенно запомнился бой, где на стороне врага выступали чеченцы Шамиля Басаева. Отчаянный был бой, я чуть не оглохла от пальбы. Чеченцы — сильные вояки, и горная местность, сами понимаете, им не помеха. И все же Бог был с нами. Я, наверное, страшная была во время атаки, ругалась как мужик, товарищи потом поглядывали на меня с опаской, рассказывали, что положила в том бою чуть ли не десять человек. Не считала. Да и не стоит, наверное, об этом...

Была и простым воином, и заместителем командующего вооруженными силами республики. «Полковник Жанна» — так меня иногда называли. Но больше все же — «сестричкой». И позывные те же, ласковые.

Однажды к нам на помощь из Степанакерта пришла танковая колонна, десять новых тяжелых машин. И как же я была удивлена, когда из башни одного из танков высунулась мальчишеская физиономия, да еще и лукаво подмигнула мне. «Что такое? — спрашиваю. — Ты как здесь оказался? Прокатиться решил?» «Нет, — отвечает обиженно. — Я — командир танка и с этого момента поступаю в твое, Жанна, распоряжение». Оказалось, Юрик, так его звали, прошел подготовку у ветерана-афганца, овладел всеми премудростями напичканного электроникой «Т-72», стал асом и теперь рвется в бой. Вскоре его мечта сбылась. Нам необходимо было прорваться к деревням Физули и Джебраил, откуда обстрелы велись наиболее интенсивно.

А теперь закройте глаза — и представьте себе предрассветные горы. Вы видели их, они живые, разноцветные, как будто прихотливая рука Мастера коснулась их. И вот по склонам, по извилистой дороге, там, где обычно пастухи выгуливают свои отары, теперь движется строгая стальная колонна, а на передовой машине — Юрик, наш «танковый ребенок», как мы его прозвали. Солдаты самообороны — на броне с оружием. Движемся вниз, а там как придется: дорога к Джебраилу заминирована. Нас уже заметили с той стороны, и взрывы пошли один за другим. Но мы двигались вперед, оглушенные, в каком-то летаргическом состоянии. Несколько машин подорвалось на минах, многих убило осколками. Но мы пришли к заданному месту и уничтожили те подлые огневые точки, что расстреливали наши села и Степанакерт. Ребята здорово дрались, за одного нашего враг почти всегда отдавал десять — пятнадцать солдат. В этом тоже глубинный смысл прошедшей войны. Правда была на нашей стороне, а те бросали в бой необученных пацанов, которые и автомат-то в руках никогда не держали, количеством хотели задавить, без стыда и жалости к своим... Ну да ладно. Как в том бою выжили — Бог его знает. Я смотрела на лицо Юрика после атаки — и странно, оно не было ни испуганным, ни напряженным, скорее отрешенным. Я спросила у мальчика: чего бы ему хотелось больше всего? Он ответил: мира и шоколада... С шоколадом тогда были сложности, сами понимаете...

Иногда, когда затихали бои, я спускалась с гор, чтобы немного отоспаться, надеть халатик, женщиной себя почувствовать. Бывали редкие, короткие промежутки, когда Степанакерт не бомбили. И тогда происходили вещи странные, для меня непривычные, радостные: на улицы из подвалов выходили люди, едва пришедшие в себя после обстрелов, — восстанавливать свои дома, поднимать из руин Степанакерт. Казалось, зачем это нужно? Скоро в небе появятся проклятые «СУ», посыплется «Град» из Агдама, жилища снова превратятся в груду обломков. Но нет. Старики и женщины несли мешки с цементом, клали кирпич, малярничали, стеклили витрины магазинов, сажали цветы и деревья. Так что поспать мне удавалось редко: мешал стук многочисленных молотков. И вот еще что поразило. Женщины на улицах — всегда в нарядных платьях, в изящных туфельках, глазки накрашены, улыбаются, как будто нет войны. А сколько свадеб справлено под громыхающим небом! Хорошо от этого становилось на душе.

Достойно люди несут свою свободу, как надо! Но почему-то иногда на ум приходила грустная история о сорока днях Кенгира, воспетая Солженицыным. Это когда в сталинские времена восставшие зеки захватили лагерь и сорок дней удерживали оборону, причем вели себя на редкость спокойно и мужественно, пока их всех не передавили танками. Но я гнала эти мысли. Нет, из нас не сделаешь лагерную пыль, мы — народ. Мы выдюжим. «Знают истину танки!» — это не про нас.

А потом меня взяли в плен. Из Новочеркасска в 91-м году в Карабах вошли советские войска — дивизия «Дон». Главной их задачей было установление перемирия, но имелось и негласное распоряжение Москвы — «арестовать Жанну»: слишком уже сильно стало ее влияние на «народные массы республики». Мне уже донесли, что обыскивали театр, собираются то же самое проделать в моей квартире. Ночью тайно пробралась домой, написала записку будущим взломщикам и возвратилась в отряд. Соседи потом рассказывали: трое солдат чуть ли не час ломали дверь, а из квартиры вылетели в три минуты, так и не начав обыск, — записка, которую я им оставила, была молитвой княгини Ольги. Ребята были русские, православные...

А схватили меня случайно, недалеко от Шуши. Запихнули, как курицу, в БТР и повезли на фильтрационный пункт. Со мной, слава Богу, была медсестра, она видела, как меня схватили и как машина пошла в сторону Шуши, а там, всем известно, — тюрьма. Девчонка бросилась в Степанакерт, это километров десять по горам, и подняла на ноги всех. Спустя сутки меня выводят из камеры — и к телефону. Слышу голос своего старого друга Зория Балаяна — он тогда в Степанакерте квартировал.

— Детка, — говорит, — ничего не бойся! Через двадцать минут за тобой придут. Обнимаю тебя...

Вскоре, как в сказке, появился подтянутый полковник и, ссылаясь на неведомого генерала, увел меня из тюрьмы. Позже я узнала, что Балаян дошел до Бакатина, до Горбачева! И еще узнала, что меня намеревались передать врагам. Говорят, в Баку уже готовилась пресс-конференция по поводу моего ареста, куда меня должны были привезти на всеобщий погляд... Только она никогда бы не состоялась, эта поганая пресс-конференция, потому что — извините за такую подробность — в интимном месте я припрятала «лимонку» и, если б меня передали врагу, взорвала бы себя...

Мы ехали на «уазике» в Степанакерт, и люди по дороге узнавали меня. Счастливейший день моей жизни! Какой-то российский солдатик подбежал к машине и неловко сунул мне в ладони несколько виноградин. Царский подарок! При его-то скудном пайке... А другие снимали пилотки и приветствовали меня...»

Большой России есть чему поучиться у маленького Карабаха. Тем более что Россию здесь и сегодня почитают как старшую сестру и никакого дурного, сталинского, смысла в это не вкладывают. Правда, сестру повзрослевшую, вышедшую замуж и переехавшую в другую страну. То ли русская она теперь, то ли иностранка — не поймешь. Но пройдет время — здесь глубоко верят в это — она соскучится по Карабаху, по Армении, захочется ей здешней теплоты, гостеприимства. К тому же мало осталось земель, питающих добрые чувства к бывшей могучей державе, этот форпост — едва ли не единственный, оставшийся у России на Кавказе...

Чему поучиться? Вот в Москве всеобщее сонное уныние — нытье по поводу денег, неустроенности. Я прошелся по улицам Степанакерта, поговорил с людьми о том о сем — никто ни разу не пожаловался, ни одной недовольной физиономии. А зарплата в Карабахе, между прочим, двадцать долларов, скудные литры бензина везут по бездорожью из Еревана. И фронт — он никуда не делся, в трех десятках километров, и постреливают частенько снайперы...

Зашел в степанакертскую школу и как будто переместился на двадцать лет назад, в свое пионерское детство. Дети как дети, поют песенки. Помогают старикам и сиротам, оставшимся без родителей во время войны. А как одеты ребятишки! Помню, проплыла мимо меня миниатюрная Прекрасная Дама — в красном пальто до пола, в красной шляпке с вуалью — десятилетняя кнопка, третьеклассница.

Однажды по Степанакерту вели колонну пленных. Вдруг несколько булыжников полетели в их головы. Мальчишек тут же отловили и провели с ними строгий мужской разговор. Этот случай так и остался единственным за всю историю карабахской войны. Через некоторое время люди заметили тех же пацанов с хлебом и молоком в руках — несли пленным покушать, хотя у самих лица от голода, как иконописные лики, были прозрачными. Несли, между прочим, убийцам своих родителей...

Дети в Карабахе видят труд: ни одного разрушенного дома в городе не встретил, чисто и светло, как в обычном маленьком южном городке. И театр из руин поднимается — Жанна восстанавливает его с друзьями и уже начинает учить новые роли. Они видят любовь: школа, куда я зашел, на собственные крохи содержит, то есть кормит, поит и одевает, десятерых военных сирот — целых двадцать долларов выделяет на каждого ежемесячно. Видят цель в жизни — сохраниться, остаться на этой земле, окрепнуть, чтобы суметь ее защитить. Вот и растут они, карабахские гавроши, гражданами хоть и маленького, хоть и никем не признанного, но государства...

И все же в этом маленьком мире, в этой горной тишине и прохладных туманах я, как и Жанна когда-то, почувствовал некую обреченность. Все же те, кто по ту сторону гор, сегодня сильны, у них большая и уже хорошо обученная армия, у них нефть, они никогда не откажутся от этих земель. Они в двух шагах отсюда. Одна стремительная наступательная операция — и...

Жанна молча поняла мой взгляд, мой невеселый вопрос и сказала лишь три слова:

— Клянусь, хорошо будет!

И несколько минут спустя:

— Расскажу вам один случай. Это было во время блокады. Я на несколько часов заехала с фронта в Степанакерт и попала под страшную бомбежку. Впервые решила спуститься в убежище — до этого ни разу не была там. Полный подвал народа, в основном женщины и дети. Вдруг слышу — девочка, странно нарядная в этом замызганном подземелье, горько плачет. Оказалось, у нее сегодня день рождения, мама обещала испечь ее любимые пирожные. Но начался налет — пришлось прятаться. Девочка не унималась. Тогда мать и пошла к выходу. Ее никто не задерживал, лишь молча глядели вслед. Не обращая внимания на взрывы, под бомбами она поднялась домой, взяла все необходимое и прибежала назад. Люди помогли развести костерок, кое-как примостили сковородку.

А теперь скажите, мсье московский корреспондент, - взгляд черных глаз Жанны был серьезен и строг, - можно ли победить такой народ?..

Дмитрий Шевченко, Журнал «Лица»

Источник: defacto.am