Analitika.at.ua. В конце февраля армянство всего мира отметит скорбную дату – 25-ю годовщину геноцида армян в Сумгаите. В 1989 году в Ереване вышел сборник «Сумгаитская трагедия в свидетельствах очевидцев», в котором были собраны записанные по горячим следам рассказы вырвавшихся из ада сумгаитских армян. В числе множества прочих мероприятий, посвященных трагической дате, готовится к печати второе, дополненное издание этого уникального сборника.

Продолжаем публиковать эти свидетельства, которые невозможно читать без содрогания, боли и потрясения…

М. ЛЮДМИЛА ГРИГОРЬЕВНА

Родилась в 1959 году

Проживала по адресу: Сумгаит,

3 микрорайон, д. 17/33 б, кв. 15

Работала учительницей начальных классов в Сумгаитской средней школе № 10. Была секретарем комсомольской организации школы № 10, членом бюро Сумгаитского горкома комсомола.

28 февраля, где-то около 5 часов дня, в нашей квартире началась трагедия. Родители были в коридоре, у отца был топор. Я помню, он сказал матери: "Беги на кухню за ножом". А мать - она была отрешенная, бледная такая, словно решилась свою жизнь продать подороже. У нас была подруга в тот день, русская девочка Люда, и мама сказала: "Что бы ни случилось, что бы с нами ни делали, вы из спальни не выходите. Мы скажем, что в квартире только мы".

Мы зашли в спальню. Нас было четверо. Марина и эта русская девочка полезли под кровать, мы их накрыли ковром, ящиками с посудой, а с Кариной стоим и смотрим друг на друга. Мы ничего друг другу не успели сказать, потому что тут же услышали, как вскрикнула мама. Карина выбежала из спальни.

Я - вслед за ней, хотела ее удержать, но когда она открыла дверь и выбежала в коридор, нас сразу увидели. В первый момент ворвалось человек сорок, а потом я уже стояла спиной к двери и не видела. Они заходили еще в коридор, на кухню, оттащили отца в другую комнату. Он ни слова не вымолвил, только поднял топор, чтоб ударить, но мама у него топор сзади перехватила и сказала: "Скажи им, чтоб не трогали детей. Скажи, пусть делают с нами, что хотят, только не трогают детей".

Отца, значит, утащили в другую комнату. Ему скрутили руки и отвели туда, даже не отвели - оттащили, потому что он уже не мог идти. Дверь в ту комнату они прикрыли. Мы не видели, что творилось с отцом, что они с ним делали. Потом один молодой человек, лет 26, начал срывать с мамы сарафан, и мама ему крикнула на азербайджанском: "Я тебе в матери гожусь! Что ты делаешь?!". Он ее ударил. Сейчас он задержан, мама его опознала.

Потом они взялись за Карину, которая в это время как комсомольский вожак разговаривала с ними, как будто хотела увести их, как говорится, на другую тропу, давила на их сознание. Она им говорила: давайте разберемся, без эмоций, чего вы хотите, кто вы такие, зачем вы сюда пришли, что мы вам плохого сделали. Кто-то пытался объяснить, кто они такие и зачем пришли в наш дом, но потом те, что шли сзади - а они все шли и шли,- сказали: "Что с ними разговаривать? Надо их убивать. Мы пришли убивать". Карину толкнули, ударили, она упала. Ее били, но она не кричала. Даже когда с нее срывали одежду, она все твердила: "Что мы вам сделали? Что мы вам сделали?".

Эта группа была подготовлена, потому что я заметила, что одни только били мебель, другие только занимались нами. Я помню, что, когда меня били, когда с меня срывали одежду, я не чувствовала ни боли, ни стыда, потому что в тот момент все мое внимание было приковано к Карине. Я только смотрела, сколько раз ее бьют и как ей сильно больно, и что они с ней делают. Поэтому я не чувствовала боли. Потом, когда Карину унесли, они ее зверски избили... Вообще удивительно, как она не только выжила, а еще осталась в своем уме... Она очень красивая, и они делали все, чтобы эту красоту уничтожить. Били ее в основном по лицу: ногами, кулаками - чем попало.

Я, мама и Карина были в одной комнате. И опять я не чувствовала боли, не чувствовала, сколько меня бьют, что со мной делают. Потом один из подонков сказал, что в квартире мало места. Они и кровати сломали, и письменный стол, все задвинули по углам, лишь бы в квартире было больше места. И кто-то предложил: "Давайте ее вынесем на улицу".

Это был праздник зверей. Они в этот день делали то, что делали бы каждый день, если бы не страх перед властями. Это было их настоящее лицо. В тот момент я подумала, что на самом деле эти вот люди всю жизнь так бы и поступали, если бы не страх, что им за это попадет.

Когда Карину унесли, когда маму избили - у нее все лицо было залито кровью, - тогда только я почувствовала боль. Я несколько раз от боли теряла сознание, но каждую секунду, когда открывала глаза, я как бы их фотографировала. В какой-то момент, помню, меня поставили на ноги, что- то сказали мне, и я, несмотря на то, что у меня все болело, я была страшно избита, - я нашла в себе силы воспрепятствовать этим пыткам. Я поняла, что надо что-то делать, сопротивляться или пусть убьют меня и наступит конец моим страданиям. Я оттолкнула одного из них, бугай такой был, я его тоже помню, он тоже задержан. Все как будто ждали этого, схватили меня и понесли на балкон. Одна створка веранды на балконе была открыта, и я поняла, что меня собираются выбрасывать, потому что они меня подняли на руки, я была уже в воздухе. Я как в последний раз вздохнула глубоко-глубоко, закрыла глаза и как-то внутренне съежилась, мне вдруг стало холодно, будто сердце в пятки ушло. И от того, что я не кричала, не просила ни о чем, они еще больше озверели, как волки. Они стали меня топтать ногами. Туфлями на каблуках, с железными подковами, как будто специально подбитыми. Вот тогда я потеряла сознание.

Был момент, когда мне стало особенно больно, прямо нечеловеческую боль я переносила, и поняла, что меня еще долго будут мучить, потому что я оказалась такой живучей. И стала душить себя. Когда начала хрипеть, они поняли, что я своей смертью покончу со всеми их удовольствиями, и отняли мои руки от горла.

Того человека, который особенно больно оскорбил меня, я запомнила очень хорошо, потому что в этой компании он был самым старшим по возрасту, ему лет 48 было на вид. Я знаю, что у него четверо детей, что он себя считает любящим отцом и человеком, который никогда такое не сделал бы, - что-то, видите ли, на него нашло в тот момент, он даже во время следствия чуть ли не "дочкой" меня называл, просил прощения, хотя, конечно, знал, что я никогда не прощу. Я такого никогда не прощу. Я никогда своим поведением, своими разговорами, своими поступками, никогда никого не обижала, я всегда ставила себя на место другого человека, а тут за несколько часов меня растоптали.

А Иру Мелкумян, мою знакомую - я ее знала, бывала в их семье несколько раз, - пытался спасти, убив ее, ее же брат. Он кинул в нее топор, чтобы убить ее и положить конец ее страданиям. Когда Иру раздели и понесли в другую комнату, брат понял, что ее ждет. Я не знаю, кто это был - Эдик или Игорь. Оба они находились в той комнате, откуда кинули топор. Но топор попал в одного из тех, кто нес ее, и поэтому они ее убили еще более мученической смертью, самой мученической, может быть, смертью из всех, что были в те дни в Сумгаите. Обо всем этом я узнала от соседа семьи Мелкумянов по площадке. Он сказал: "Вы еще должны бога славить, что все остались живыми. А у меня на глазах творилось такое, что я, мужчина, который столько смертей повидал, уже жизнь прожил, я, - говорит, - в тот день чуть не сошел с ума. Я такого никогда не видел и уже, думаю, никогда не увижу". Дверь его квартиры была открыта, и он видел все это. Топор кинул кто-то из братьев, потому что отца и мать из квартиры уже вывели. Остались Ира, Игорь и Эдик. Он видел, как обнаженную Иру несли на руках человек 6-7 в другую комнату. Он слышал, как братья кричали, но что-то нечленораздельное, от боли, от злобы, от того, что они были бессильны что-то сделать. Но все-таки что-то попытались сделать. Тот, в кого попал топор, остался жив.

Потом, когда меня сильно ударили - у нас есть ваза индийская, металлическая, меня ударили по спине и я потеряла сознание, - меня вторично отнесли на балкон, чтобы выкинуть из окна. Уже были уверены, что я мертва, потому что я никак не реагировала на их новые побои. Кто-то сказал: "Она уже мертвая, давай ее выкинем". Когда меня принесли на балкон во второй раз, когда я во второй раз должна была умереть, я услышала, как по-азербайджански кто-то сказал: "Не убивайте ее, я ее знаю, она учительница". Этот голос и сейчас стоит у меня в ушах, но чей он - до сих пор не могу вспомнить.

Мама пришла в себя. Она, можно сказать, откупила нас золотом, которое ей подарил отец, когда они поженились: обручальное кольцо, часы золотые. Этим она откупила свою жизнь и своего мужа. Отдала золото 14-летнему мальчику. Вадим Воробьев. Русский мальчик, прекрасно говорит по-азербайджански, сирота, воспитывается своим дедом, живет в Сумгаите на улице Низами. Он избивал маму и требовал золота, говорил: "Тетя, если вы отдадите все золото и деньги в вашей квартире, то мы оставим вас живой". И мама сказала, где находится это золото. Он принес и открыл сумку, вытряхнул содержимое, и все, кто был в квартире, накинулись, стали друг друга сбивать с ног, драться - как они не убили друг друга в тот момент, я удивляюсь, - и отнимать друг у друга золото.

Мама не растерялась. Избитая - у нее лицо было синее от ударов, глаза залиты кровью, - она побежала в другую комнату. Отец лежал, связанный, в кресле, кляп во рту, на лице подушка, а на подушке - сломанный стол. Мама схватила отца, а он не может идти, он тоже, как я, был на пути к смерти, на тот свет. Бандиты в это время все еще были в квартире, даже в той комнате, из которой мама отца вытаскивала, выводила, выносила. В той комнате у нас стояли два кресла, журнальный столик, диван, телевизор и стенка. Вот у этой стенки стояли три человека и за пазуху, в брюки, куда только было возможно, прятали рюмки, чашки от кофейного сервиза - мама это видела краем глаза.

В какой-то момент я воспряла духом, когда увидела молодого человека из соседнего дома. И когда я его увидела, то сказала: "Сосед, это ты?". Этим я подвергла себя большей опасности. Он понял, что если я останусь жива, то запомню его. И тогда он схватил топор. Тот самый топор, который отняли у отца. Я машинально упала на колени и подняла руки, чтобы удар топора пришелся по ним, хотя в тот момент было лучше, если бы он меня ударил топором по голове и избавил от мучений. Когда он вот-вот должен был замахнуться, кто-то вошел в комнату. Этот кто-то возымел на всех такое впечатление, что топор моего соседа завис в воздухе. Все встали перед ним навытяжку, как солдаты перед генералом. Все ждали его слова: разрешит он продолжать зверства или нет. Он сказал: "Хватит, идем в третий подъезд". А в третьем подъезде они убили дядю Шурика, Александра Гамбаряна. Это еще раз подтверждает, что они готовились к этому заранее.

В квартире осталось четыре человека, солдаты, которые не послушались своего генерала. Один из них - Кулиев /потом я его опознала/, уроженец Сисианского района Армении, азербайджанец, год назад переехал в Азербайджан. Он по-армянски мне сказал: "Сестричка, не бойся, я выгоню этих троих азербайджанцев". Потом он повернулся к оставшимся и сказал: "Уходите, чего вы ждете?". Они говорят: "Э, да ты хочешь нас прогнать, а сам с ней заняться делом. Нет, мы тоже хотим". Он их вывел из комнаты, сам спустился с ними до третьего этажа, сказал: "Уходите. Что, вы не мужчины, что ли? Идите, с мужчинами деритесь. Что вы от нее хотите?". И поднялся. Они хотели подняться вслед за ним, и он понял, что долго удержать их не сможет. Тогда он у меня спросил, где можно меня спрятать. Я сказала, что с соседями на четвертом этаже, в 10 квартире, у нас очень хорошие отношения.

Мы постучались в дверь, он по-азербайджански объяснил. Соседка открыла дверь и сразу сказала: "Я азербайджанка". Он говорит: "Я знаю. Пусть она у вас посидит". Она говорит: "Хорошо, пускай заходит". Я зашла. Она поплакала, потом дала мне чулки - я уже совсем окоченела и меня била нервная дрожь. Я спросила: "Вы не знаете, где наши, что с ними?". Она говорит: "Нет, я ничего не знаю. Сама боюсь выходить из квартиры, они все такие озверевшие, не посмотрят, кто азербайджанец, кто армянин". Минут через десять моя соседка говорит: "Ты знаешь, Люда, я не хочу из-за тебя потерять свою жизнь, своего сына и его жены.

Вышла я и не знаю, куда идти. Услышала, кто-то стал подниматься наверх. Не знала кто, но предположила, что, наверное, они. Со страшным трудом поднялась к себе, хотела принять смерть в родных стенах. Зашла в квартиру и слышу - в самом деле, поднимаются к нам, на пятый этаж. Меня будто кто-то толкнул под кровать. Я легла на пол, а на нем - битые елочные игрушки, как раз у меня под головой и под ногами. Света не было. Может быть, это и спасло меня. Жгли спички, а под конец принесли свечу. Стали выбирать из одежды то, что еще можно носить. Сожженные спички они бросали под кровать, я обжигалась, но терпела. И они, на мое счастье, не подожгли квартиру и ушли.

Через несколько часов... в 5 часов они начали погром у нас в квартире, а в половине 10 я спустилась к Касумовым. Сама спустилась. Вышла из квартиры, потому что, сколько можно ждать своей смерти, сколько можно трусить, бояться? Будь что будет. Вышла, стала стучать во все двери подряд. Никто - ни на 5 этаже, ни на 4-ом - двери не открыл. На 3 этаже, на лестничной площадке, сын дяди Сабира закричал: "Тетя Роза, не плачьте, Люда живая!". Он постучался в свою дверь, и оттуда вышли тетя Таня, Игорь, а за ними мама. Карину я не видела, но она была у них дома, лежала в беспамятстве, у нее поднялась температура. И Марина была там, и отец, и мать. У двери я потеряла сознание. Игорь и тетя Таня внесли меня в квартиру.

Потом я узнала, что с нашей Кариной сделали. Мама сказала: "Люда, Карина в очень тяжелом состоянии, она, наверное, умирает. Если она тебя узнает, ты не плачь, не говори ей, что у нее лицо такое страшное". Я зашла. Как увидела ее - ноги мои подкосились. Я упала около этой кровати, обняла ее ноги и стала целовать и плакать. У нее волосы склеились от крови. Я ее погладила по лбу, по голове, у нее на лбу песок был, на губах был песок... Потом смочила руки в воде, вытерла ей лоб, глаз. Носовой платочек смочила в воде и ей на губы выжала немного воды. Она говорит: "Люда, мы еще не спаслись, нам нужно отсюда уезжать куда-нибудь. Из этого проклятого дома. Они хотят нас убить, я знаю. Они нас найдут даже здесь. Надо позвонить Уршану". Уршан Фейрузович - это начальник ее управления.

Он приехал. Приехал, увидел, в каком мы положении, что творится в городе, испугался. Мы втроем вытащили Карину, накинули на нее пальто, теплый платок и спустились в его машину. Нас с Кариной повезли в роддом... С носилок я видела, как на первом этаже сидят и лежат человек 30 солдат, перевязанные, на цементном полу, стонут...

Было около 2 часов ночи. Меня на носилках понесли в какой-то кабинет. Там находилась бакинская "скорая помощь". На этой "скорой помощи" фельдшером работал пожилой армянин. Уршан сказал, что с Кариной сделали, потому что Карина такая гордая, ничего не стала говорить. И вот этот пожилой фельдшер... по-моему, его зовут дядя Аркадий, я слышала, как кто-то ему сказал: "Аркадий, приготовь такой-то укол", он стал наполнять шприц, повернулся, чтобы сделать Карине укол. Но как только посмотрел ей в лицо, ему стало плохо. А он уже в возрасте, лет 60-ти, весь седой, и усы седые. Обнял Карину и стал плакать: "Что с тобой сделали! - говорил он по-армянски. - Что с тобой сделали!".

Карине сделали укол, и врач сказал, что ее нужно срочно везти в роддом. Уршан и папа, по-моему, хотя папа был в таком состоянии, помогли Карину унести. Когда ее положили на носилки, никто из медиков не подошел к ней. Я не знаю, может быть, там не было санитаров. Потом подошли ко мне: "А с вами что?" Тон был такой официальный, что я запахнула полушубок, на мне еще было одеяло, оранжевое, тети Танино. Я говорю: 'Ничего". Дядя Аркадий подошел, стал успокаивать, потом говорит врачу: "Ты выйди, пусть женщина посмотрит". Подошла женщина, по-моему, азербайджанка, спросила: "Что с вами?". А на мне была ночнушка Любы, моей сестры, которая в это время находилась в Ереване. Когда она кормила малыша, она специально сделала глубокий вырез, чтобы удобно было грудью кормить ребенка. Я еще дальше порвала ночнушку и показала ей. Спустила с плеч и повернулась к ней спиной. У меня на спине была большая, с ладонь, рана от этой металлической индийской вазы. Она им что-то сказала, мне тоже сделали два укола.

Потом меня на носилках положили там, где сидели солдаты, израненные, избитые. Пошли искать шофера "скорой помощи", чтобы машину подогнать поближе. Один из солдат со мной разговорился: "Сестричка...". Я точно не помню разговора, но он спрашивал, где мы живем, что с нами сделали. Я у него спросила: "Откуда вы приехали?". Они сказали, что из Уфы. Видимо, они были самыми первыми, кого привезли. Уфимская милиция. Потом я узнала, что они больше всего пострадали. Говорит: "Ну ладно, вы - армяне, и с вами они что-то не поделили, а я русский, - говорит, - меня-то за что они убивали?".

Да, вот еще что вспомнила: когда я пошла с Кулиевым на балкон за молотком и гвоздями, я выглянула с балкона и увидела, что у детского сада двое азербайджанцев избивают солдата. Он прижался к забору, голову руками прикрыл, и дубинкой его избивали. Он так кричал "мама", что у мурашки по телу пробежали. Не знаю, что они с ним сделали, живой он или нет.

Меня и Карину привезли в Сумгаитский родильный дом. Нас с ней осмотрели. Меня больше поразила речь врача, чем то, как с нами поступили азербайджанцы в нашей квартире. Я не удивлялась, когда они нас били, хотели убить, но я очень удивилась, когда в советском медицинском учреждении женщина, которая давала клятву Гиппократа, так обращалась с пострадавшими. По счастливой - или по несчастливой - случайности нами занималась врач, которая когда-то принимала у мамы роды, нашу Карину. И она, осмотрев Карину, сказала: "Ничего страшного, вы еще хорошо отделались. То ли было в Кафане, когда ваши армяне убивали, насиловали наших женщин". Нас положили в отдельную палату. Никаких уколов, никаких порошков, никаких лекарств. Абсолютно! Даже чаю не дали. В нашу же палату положили Иру Б. Тоже была изнасилована. Правда, у нее тяжелых телесных повреждений не было, но когда она мне рассказала, что у них творилось, мне стало за них страшнее, чем за нас. Потому что в тот момент, когда Иру насиловали, в той же комнате была ее дочь, она находилась под той самой кроватью, на которой это творилось. И Ира за руку держала дочку, которая пряталась под кроватью.

И когда Иру били или снимали с нее серьги, золото, когда она невольно отпускала руку дочери, та снова хватала ее за руку. Дочка учится в 4 классе, ей 11 лет. Мне в тот момент стало очень страшно. Ира просила не трогать дочь, она сказала: "Со мной делайте, что хотите, только девочку не трогайте". Ну, они и сделали, что хотели. Они грозились, что убьют дочь, если она воспрепятствует им. Я бы сейчас удивилась, если б где-нибудь в ту ночь преступники вели себя по-другому. Просто, я говорю, это была Варфоломеевская ночь, когда они делали то, что хотят делать каждый день: грабили, убивали, насиловали...

Многих удивляет, почему эти звери не трогали детей. Они объясняли это так: лет через 15-20 это повторится, и эти дети станут взрослыми, тогда, как они выразились, "мы сладость жизни у них возьмем, у этих детей". Это про девочек, которые через 15 лет будут девушками. Они думали о своем завтрашнем дне, потому что были уверены, что никакого суда, никакого следствия не будет, как не было в 1915 году, и что лет через 15 эти девочки снова понадобятся. Это я слышала от следователей, кто-то из пострадавших это засвидетельствовал.

Так они свою сущность выразили, и через 15-20 лет они останутся кровожадными, и через 100 лет - они это сами сказали.

трезвые...

Когда я приехала в горком партии, оказалось, что Карину уже привезли на машине туда. В больнице сочли нужным ее выписать, решили, что она себя прекрасно чувствует и вообще не нуждается в лечении. И вот тогда я встретила Александра Михайловича Гукасяна, учителя. Гукасян меня позвал, говорит: "Людочка, найди еще двоих-троих. Мы сейчас будем списки составлять, просили сверху, списки погибших, пропавших без вести, списки тех, у кого был погром в квартире, у кого машину сожгли". Списков было 6 или 7. Я составляла список погибших. У меня в списке было человек 50, когда меня позвали, сказали: "Люда, приехала твоя мама, она тебя ищет, не верит, что ты жива-здорова и что ты здесь". Я кому-то передала листки, попросила продолжать работать и пошла.

Все списки отнесли Багирову. Не помню, сколько человек было в списке погибших, но факт тот, что когда через несколько минут пришел Гукасян, он ругался, был страшно взбешен. Я спросила: "В чем дело?". Он сказал: "Говорят, что якобы потеряли список погибших. Как раз Демичев приехал, ему должны были список вручить, чтоб он увидел, каковы масштабы этой резни, этой трагедии - 1 или 50". Во втором списке у нас было 26 человек. И я думаю, что в прессу, на телевидение, радио попало число 26, потому что к Демичеву попал именно этот список. Но погибших больше 30. В этом я уверена. В список наши власти, прокуратура не включили лиц, которые погибли со страха, - больные, старые люди, которым любое потрясение грозит смертью. Они не были зафиксированы как жертвы сумгаитской трагедии. Потом, может быть, есть люди, которых мы не знаем. С 1 по 8 марта столько народу уехало из Сумгаита! Вне нашего списка явно остались те люди, которые погибли при въезде в город, сгорели в машинах. В список, составленный в прокуратуре, не были включены очень многие из изнасилованных. Я точно знаю про три случая, а я-то знаю не все.

2 марта к нам прислали двух следователей: Андрея Широкова и Бибишева Владимира Федоровича. Следственная группа работала медленно и некачественно только потому, что не было условий для работы: не было в достаточном количестве машин, особенно в то время, когда был комендантский час, не было пишущих машинок, чтобы печатать тексты, фотоаппаратов, видео. Это было сделано специально, чтобы затянуть следствие, тем более, что местные власти видели, что армяне уезжают оттуда со скоростью света и что больше никогда не вернутся в Сумгаит. А ведь армяне много чего могли сказать.

Вместе со следователями мы были у нас в квартире, записали на видео весь погром нашей квартиры, точнее - следственный эксперимент. Только тогда я увидела нашу квартиру в том виде, в каком они ее оставили. И даже не зная, кто был в нашей квартире, можно было об этом догадаться. Украли, например, все деньги, все драгоценности, зато ни одной книги не унесли. Они их рвали, жгли, заливали водой и рубили топорами. Сохранились только "Материалы ХХVII съезда КПСС" и "Последний из могикан" Фенимора Купера. Да, у нас был готов обед, мы сварили курицу, на столе лежали лимоны к чаю. После того, как они побывали в нашей квартире, пропали и лимоны, и курица. Этого достаточно, чтобы понять, что за типы были в нашей квартире, которые даже в книгах не разбираются. Ни одной книжки с собой не унесли, зато унесли поношенные вещи, еду, даже самое-самое дешевое - стоптанные тапочки.

И еще мне очень запомнился один тип, тоже довольно-таки светлый. Оказалось, что это Григорян Эдуард Робертович, уроженец города Сумгаита, дважды судимый. На второй встрече с Григоряном, когда он полностью признал свою вину, он рассказал о том, что 27 февраля к нему в квартиру постучались азербайджанцы. Среди них были ребята - если можно назвать их ребятами, - которые вместе с ним сидели в тюрьме. Они сказали: "Завтра идем на армян. В 3 часа ждем тебя около автовокзала". Он сказал: "Нет, я не приду". Сказали: "Если не придешь - убьем". Он сказал: "Хорошо, я приду". И пошел.

Так же пришли к моему однокласснику с нашего, 3 микрорайона, Погосяну Камо. Он тоже сидел в тюрьме, кажется, они группой не то похитили мотоцикл, не то разобрали мотоцикл, какие-то части им были нужны. Вызвали его из квартиры и сказали то же самое: "Завтра идем против армян, чтоб ты был здесь". Он сказал: "Нет". Ему показали нож. Он сказал: "Все равно не пойду"- И во дворе, 27 числа, ему нанесли несколько ножевых ранений в живот. Его отвезли в больницу. Я знаю, что он лежал в Баку, в республиканской больнице.

Другие задержанные... ну, это зверьки. Их даже зверями не назовешь, это просто зверьки. Это были нелюди, которые выполняли чужую волю, потому что на следствии они все говорили: "Я не понимаю, как я мог это сотворить, я был не в своем уме". Очень многие объясняют свое участие в этом деле только так: нам обещали квартиры.

Теперь, когда идет следствие, когда уже многое позади, когда мы уже немного пришли в себя, я думаю: как получилось, что в Сумгаите имело место это событие, которое сейчас именуется сумгаитской трагедией? Ну, ясно, что без сигнала, без разрешения верхушки это не произошло бы. Все-таки азербайджанцы, я не боюсь так сказать, пусть не обижаются некоторые достойные люди, лучшие представители своего народа, пусть они не обижаются, но в своем большинстве азербайджанцы - народ, который держит в рамках только страх перед законом, страх расплаты за содеянное. И вот, когда закон сказал, что можно творить все, они, как с цепи сорвавшиеся собаки, боясь не успеть в положенный срок сотворить свое, бросались с одного на другое, чтоб побольше успеть, побольше урвать.

Там, где это было возможно, армяне отбивались. В 30 квартале живет двоюродный брат моего отца, М. Армен. Они по телефону узнали от кого-то из пострадавших, что творится в городе. Армяне этого дома тут же созвонились, и все с оружием - топорами, ножами, шомполами даже - поднялись наверх, на крышу. Подняли с собой и грудных детей, и старух, которые уже лежат бог знает сколько месяцев, прямо с постели - всех подняли наверх. К люку присоединили электрический ток и ждали, были готовы бороться. Потом они взяли заложницей дочь завгороно, азербайджанку, которая живет в их доме. Позвонили завгороно и сказали ей, что если она не поможет им, этим 17 армянам, которые находятся на крыше, выбраться живыми и здоровыми, то она свою дочь больше не увидит. Я, конечно, уверена, что армяне никогда не поднимут руку на женщину, просто это было единственное, что могло их спасти в тот час. Она вызвала милицию. Армяне не согласились с местной милицией выйти в город. Тогда были вызваны два БТР-а, солдаты. Окружили этот подъезд, выводили всех сверху, а по ту сторону от БТР-ов находилась толпа, которая как раз в тот момент шла к этому дому, в 30 квартал. Так люди защищались.

Безусловно, есть жертвы среди азербайджанцев, хотя это хранится под семью печатями. Почему-то не хочется нашему правительству говорить, что армяне не только пострадали, но и защищали честь своих сестер, своих матерей. Три дня мы проверялись и на храбрость, и на смелость, и на человечность. Кем мы стали, кем нас воспитали - показали эти три дня, а не те годы, десятки лет, которые мы прожили до этого дня.

Кто кем был - показали эти три дня. KarabakhRecords, Panorama.am