Analitika.at.ua. Борис Финкельштейн, "главный” писатель Крыма, по образованию инженер, долгие годы работал в союзном Институте "Гипроморнефть”, что в 1974 году его привело в Армению. Инженерное дело он отставил в сторону, поскольку обнаружил писательский талант. С тех пор он выпустил не один сборник рассказов и стихов. Несколько рассказов связаны с Арменией, а также с Баку, где автор оказался в самый пик известных январских событий 1990 года, позже описанных им предельно честно и правдиво. Сквозным рефреном проходит тема неотвратимости судьбы, а также "судьбоносного выбора”. Предлагаем два рассказа Бориса ФИНКЕЛЬШТЕЙНА (на снимке справа).

"Нам не дано предугадать...”

Была ранняя осень, хотя по погоде похоже было на лето. Ранняя осень 1974 года, Армения, Ереван. Я уже почти месяц в этой командировке. Что-то она затянулась. Когда меня назначали главным инженером проекта по радиорелейной линии связи газопровода Казах — Ереван, я не думал, что будет такое море проблем. Трасса проходила по территории Армении и Азербайджана через города Севан и Иджеван, но весь прикол состоял в том, что это была горная трасса. Для ускорения процесса я приехал вместе с изыскателями, и мне необходимо было срочно выдать им задание на месте — люди простаивали. А тут, оказалось, заказчик еще не согласовал направление трассы с землепользователями. Я понял, что деваться некуда, и стал заниматься этим сам вместе с заказчиком, в лице которого выступало местное газотранспортное управление.

Дали мне представителя, машину с водителем, и мы поехали. Сначала я думал все вопросы решить максимум за два-три дня, но все оказалось не так просто. Мало того что вокруг были высокие горы, так еще и жили в них люди разных национальностей, говорящие на разных языках. Армяне, курды, азербайджанцы, езиды, ассирийцы и другие. Все они отличались широким гостеприимством, и приезд представителей из центра рассматривали прежде всего как повод выпить и закусить.

Кроме того, нам еще нужно было суметь объяснить, чего мы от них хотим. К счастью, наш водитель говорил на всех местных языках. Он-то все и объяснял. Как я понял, ни в одном из этих языков не было понятия "радиорелейная линия”. Поэтому я обычно внимательно прислушивался к длинной, цветистой и непонятной речи, и как только слышал громко и с пафосом произнесенное слово "радиорелейка”, сразу же раскладывал на столе карту. На ней была нанесена наша трасса, а рядом нужно было поставить подпись и печать. Местный начальник, обычно ничего не спрашивая, доставал из кармана завинчивающуюся печать, ставил оттиск и рисовал от руки нечто вроде маленького пейзажа (это означало подпись). По всей видимости, величина и художественность ее были предметом особой гордости местной администрации, поэтому скоро на карте свободного места не осталось, и мы стали ставить все это на обороте, что имело уже вообще чисто символический характер.

Но зато потом... Потом наступало самое интересное. Начальник широким жестом приглашал нас перекусить, вносился коньяк (обычно ведрами), чача (обычно бутылками) и мясо с зеленью (обычно на больших подносах).

Мы были не сильно избалованы скудным пайком советского инженера, когда за курицей нужно было стоять в очереди, а тут такая жизнь. В общем, больше одной поездки в день не получалось.

В конце концов я стал посылать вместо себя более закаленных в питие изыскателей, а сам начал искать более интеллектуальные проблемы. И нашел. Оказалось, что нам еще и радиочастоты не выделили. Я занялся этим. И вот стою на Ереванском вокзале, и мне нужно ехать ночным поездом в Тбилиси, чтобы согласовать проектные частоты с руководством военного округа.

Как давно все-таки это было. Сейчас ведь на этой территории уже разные страны, и сколько между ними проблем, в том числе и военных...

Ну да ладно, стою я перед кассой и решаю, на какой поезд брать билеты. Через полчаса уходит скорый; он прибывает в Тбилиси в шесть утра, но в нем нет спальных вагонов. Через два часа отправляется пассажирский; он приходит в девять утра, и в нем спальный вагон есть.

Думаю: "Нужно ехать скорым, а то ведь можно за день не успеть. К восьми утра буду у военных. Есть шанс вечером вернуться назад. Да, но ведь спать придется, сидя в кресле, а я сидя не сплю. Хотя что тебе этот сон? Главное, быстрее назад”. Протягиваю в кассу деньги и говорю: "На скорый до Тбилиси, один билет, пожалуйста”. Но в этот момент все во мне возмутилось. "Мало того, что ты уже месяц здесь торчишь, — накричал на меня внутренний голос, — так еще и не спать! Да гори огнем все это. Пусть будет два дня. В конце концов "солдат спит, служба идет”. Бери на пассажирский”.

"Извините, на пассажирский”, — поправился я, решив не спорить с агрессивным внутренним голосом. Кассирша что-то недовольно проворчала, но тем не менее исправно выдала билет в спальный вагон пассажирского поезда до столицы Грузинской ССР города Тбилиси. Времени до отхода еще оставалось много, я плотно перекусил в привокзальной столовой и зашел в вагон. Было уже темно, стучали колеса, и хотелось спать. Я расстелил постель и погрузился в спокойный сон, не обращая внимания на выпивавших попутчиков.

Проснулся я от ощущения странной тишины. Глянул на часы — полдесятого утра (эх, хорошо я тогда спал). Первая мысль: "Проспал”. Вторая: "Странно, а почему проводник не разбудил?” В купе никого не было. Я осторожно выглянул в окно. Поезд стоял в совершенно незнакомой местности. Вокруг горы, покрытые лесом. Что такое? Быстро одевшись, я пошел разбираться. Весь народ толпился у насыпи. Никто ничего не знает, но стоим уже давно, еще с ночи. Простояли еще часа три, а потом тронулись. И метров через пятьсот мы увидели тот самый скорый поезд. Он лежал далеко внизу на дне глубокого ущелья, раскатанный в плоский лист. "Оползень, — тихо сказал побледневший до синевы проводник. — Очень много жертв. — И тихо добавил: — Почти все, может быть, совсем все”.

Мы ехали вдоль реки Аракс, по которой проходила граница. С другой стороны была турецкая территория. На горизонте отчетливо проступал гигантский конус библейской горы Арарат.

С той стороны границы, менее чем в километре от нее, показались руины большого города. "Ани, — прошептал старик армянин, стоявший рядом со мной. — Ани — древняя столица Армении. — И после паузы: — Поезд всегда идет ночью вдоль границы. Никто не хочет, чтобы мы видели это: наш древний край, разрушенный пожаром и насилием”. Он говорил как бы сам с собой, губы его не шевелились, но слова были слышны совершенно отчетливо: "Пятилетним ребенком я шел по этому скорбному пути. Родителей уже не было. Отца убили на месте ножом, когда он пытался защитить свой дом. Мать убили разбойники курды, когда мы бежали через горы. Я дошел вместе со стариками, дальними родственниками, которые остались живы, потому что брать у них было нечего. И вот я опять вижу этот скорбный путь, и я еще жив”.

Он присел в проходе на откидной стульчик и замолчал. "А что было после этого?” — спросил я его минут через пять. "После чего?” — он испуганно посмотрел на меня. "Ну, вот вы говорили о скорбном пути”. "Я говорил? Молодой человек, я ничего не говорил. Правда, я думал, не знаю, может быть, вслух”. И он опять замолчал.

Молчали и мы. А что было говорить, мы только что проехали мимо своей и чужой судьбы.

Судьба и случайность, их соотношение в жизни человека, возможность изменить судьбу своим поведением — эти вопросы всегда волновали меня. От ответов как бы зависела практическая линия поведения: воспринимать ли стоически испытания и удары судьбы, считая их неизбежными, или активно переустраивать мир, свое окружение, самому определять свой путь в жизни. Возможно, было и сочетание того и другого. Как быть?

В той ситуации, которую я изложил, от моей жизненной позиции не зависело ровным счетом ничего. Разве что "внутренний голос”? Возможно, это и была неосознанная позиция.

Жизнь неоднократно ставила передо мной проблемы судьбоносного выбора. Я принимал решения, как мог, на основе приобретенных знаний, веря в счастливую судьбу и в соответствии со своим миропониманием. Хорошо ли, плохо ли получилось в результате — судить не мне. По крайней мере, процесс еще идет, и это утешает.

Баку, середина января...

Раздался резкий телефонный звонок. Я снял трубку. Звонили из министерства. "Что у нас с проектом? — поинтересовался руководитель главка. — Меня уже министр торопит”. Середина января 1990 года. Только две недели после Нового года прошло, а тут уже и работу требуют. "Да все нормально, — отвечаю. — Все по графику”. Создавать проблемы мне было ни к чему — через месяц на Кавказ в обычный свой зимний двухнедельный отпуск. Возникнет рабочий ажиотаж, так могут и не отпустить. А я уже с ребятами списался. Побегаем по горам, покатаемся на лыжах. Чегет, Эльбрус — традиционные горнолыжные радости.

"Так, где же нормально?! — возмутилась трубка. — Ты ГИП или кто? "Гипроморнефть” еще и не приступал”. Это была сущая правда, там действительно еще не приступали.

К тому времени я уже четыре года как занимал в своем институте место заместителя директора по научной работе. Институт вел ряд проектов обустройства морских нефтяных и газовых месторождений. Самым сложным из них, безусловно, являлся проект обустройства гигантского газового месторождения, расположенного в акватории Баренцева моря. Район был спорным между СССР и Норвегией; соответственно проект разрабатывался международной группой специалистов. Поэтому меня, как начальника, специалиста и знающего английский, пару лет назад назначили руководителем проекта на стадии технико-экономического обоснования. У нас это называлось ГИП, что в переводе на обычный человеческий язык означало "главный инженер проекта”. За это не доплачивали, но возникали кое-какие перспективы в части служебного роста. Однако гораздо быстрее можно было получить по голове, если что-то пойдет "не так”. Мы были генеральными проектировщиками, но в процессе работы появлялись многочисленные "субчики” (специализированные субподрядные организации). Бакинский институт "Гипроморнефть” и был одной из таких организаций. Там как-то не шло, хотя я всячески пытался на них надавить (пока по телефону).

Добросовестно изложил ситуацию возбужденному руководителю и в ответ услышал гневное: "Чего же ты ждешь?! Бери специалистов и выезжай. На месте сориентируетесь. Завтра и выезжай!”

"Завтра” наступило не так быстро, но 19 января 1990 года с пересадкой через Москву мы все-таки приземлились в бакинском аэропорту. Со мной было трое специалистов из нашего института. Нас уже поджидал белый РАФик. Погрузились и выехали на магистраль. Вокруг было пустынно, дорога как вымерла. Проехала только одна милицейская машина, и все. Что-то было не так. "А где машины?” — спросил я у водителя, пожилого азербайджанца в традиционной кепке-аэродроме. Он промолчал. "Не понял, что ли?” — подумал я.

Проехали еще километра два. Было все так же пустынно, но светофоры работали. На перекрестке увидели небольшую группу людей. Мы остановились на красный свет, и они подошли к машине. Это были молодые люди. В руках они держали примерно метровые обрезки арматуры.

Один из них что-то сказал по-азербайджански водителю, и тот выключил двигатель. "Проверка документов, — сказал другой по-русски. — Вылезайте”.

Я ощутил острое чувство опасности и посмотрел на водителя. Тот сидел неподвижно и не смотрел на нас. "Что такое? — заволновались мои спутники. — Какая еще проверка документов?”

Мы выбрались из машины. "Армяне есть?” — спросил первый и просмотрел наши паспорта. "Черт-те что!” — подумал я, но вслух сказал: — "Нет, армян нет. Мы из Крыма. Здесь в служебной командировке”. Я знал, что два года назад в Сумгаите были большие проблемы между азербайджанцами и армянами. "Неужели опять? — мелькнула мысль. — А мы тут, как кур во щи”.

"А этот?” — говоривший указал на одного из командированных специалистов. Он был небольшого роста, черноглаз и черноволос. Фамилия, правда, была совершенно русская. "Мама молдаванка, — ответил он и сердито добавил: — А бабушка еврейка”. "До вас вместе с родственниками очередь еще дойдет, — ответил проверяющий. — Езжайте... пока”. Он вернул документы, молчаливый водитель завел машину, и мы продолжили путь по безлюдной дороге.

"Однако, — подумал я. — Правильнее было бы вернуться назад и улететь первым же рейсом”. Оглянувшись на своих спутников, я понял, что они тоже такого мнения. Но чувство долга победило, мы промолчали.

Тишина закончилась, когда машина въехала в город.

Это было совершенно непохоже на обычно чистый, прибранный и нарядный Баку. Первый раз я посетил этот город еще в институте, в 1967 году. У меня там на четвертом курсе производственная практика проходила. Обстановка тогда была веселая. В городе жили люди многих национальностей. Помимо, естественно, азербайджанцев, больше всего было армян — процентов тридцать всего населения. Затем шли евреи, курды и много других более мелких этнических групп. Жили в дружбе, хранили свою культуру, пели свои песни и ходили друг к другу в гости.

Я был с товарищем, моим сокурсником Юликом. Жили мы у его дальних родственников, немного работали, гуляли по разным экзотическим в нашем понимании местам и в конечном итоге пришли к выводу, что здесь совсем неплохо. Именно поэтому при распределении на пятом курсе мы так легко клюнули на авансы вербовщика кадров для Минсвязи Азербайджана. Если бы не известная авантюра руководства СССР в Чехословакии в 1968 году, когда меня срочно призвали в армию, забыв о распределении, то жил бы я сейчас здесь.

А вот в данный текущий момент обстановка была очень неприветливая. На улицах мусор, какие-то обломки мебели, издалека доносится глухой шум и отдельные отчаянные крики. Похоже, что где-то пожар, явственно ощущается запах дыма и горящего бензина. Другой мир, совсем другой.

Водитель привез нас в гостиницу. Женщина за стойкой вроде удивилась, но ничего не сказала. Мы быстро устроились, оставили вещи, сели в продолжавший нас ждать РАФик и покатили на работу.

В институте "Гипроморнефть” все выглядело еще более странно. Здесь всегда работало много специалистов-армян. Интеллектуальные виды деятельности вообще свойственны этому древнему народу. Но сейчас я не увидел никого. Мы пошли к начальству, оно прятало глаза и говорило что-то о происках врагов, о Нагорном Карабахе, Степанакерте, о беженцах из этих областей и из Армении. "В Баку очень неспокойно, — сказал мне мой коллега, заместитель директора, азербайджанец лет сорока пяти. — В городе много приезжих, и в ближайшие сутки могут произойти крайне неприятные события. — И добавил: — Мы лишились своих лучших работников”.

"Так вот почему они не приступили к нашему проекту, — подумал я. — Работать было некому”. А вслух сказал: "Может быть, обсудим наши вопросы с руководством?”

Руководство сидело в объединении "Каспморнефть”. Туда мы и направились по пустынным улицам, оставив моих сотрудников в институте. "Где же люди?” — было непонятно, но тут мы проехали около площади Ленина — и все разъяснилось. Там стояла огромная толпа. Я никогда раньше не видел одновременно столько людей. На трибуне что-то говорили, а толпа глухо гудела в ответ.

Около семнадцати часов мы подъехали к производственному объединению. Тут тоже был непорядок — охрана исчезла и, похоже, работники тоже. Мы походили по коридорам. Приемная была закрыта, никого из замов не было на месте. Вдруг я заметил какое-то шевеление в одном из кабинетов. Я заглянул в комнату. Там сидел знакомый мне высокопоставленный чиновник из союзного министерства в полной адмиральской форме. Его направлением деятельности был нефтяной и газовый флот. Работая в составе Главморнефтегаза, я, кстати, тоже носил синюю форму капитана первого ранга, но сейчас был в обычной одежде. "Заходите, — сказал он нам. — Не так тошно будет”. Мы вкратце обсудили ситуацию. По всеобщему мнению, дело было хреновое. Но что настолько хреновое, это мы тогда даже предположить не могли. "Ладно, — сказал наш адмирал, — завтра вечером отбываю в Астрахань, и гори оно огнем. Тут как раз судно уходит. — Он с сомнением посмотрел в окно и добавил: — Если уйдет”.

Вдруг внизу раздались шум, крики, и десятки ног затопали по коридорам. Я выглянул в окно. Довольно большая толпа вооруженных всяким дрекольем юнцов быстро всасывалась в неохраняемое здание. Внезапно дверь резко отворилась от удара ноги. Мы замерли. В комнату заглянуло сразу десяток голов. "Армяне есть? — и дальше: — А ну выметайтесь отсюда”. Тут адмирал встал из-за стола во весь свой недюжинный рост, блистая пуговицами, позументами, нашивками и орденскими планками. "Армян нет, — гулким баритоном объявил он. — А мы на работе, в общем работаем мы...” Я явственно ощутил, как настроение толпы переместилось в нейтральное состояние и качнулось в более миролюбивую сторону. Головы исчезли, и куча юнцов, вооруженных дубинками, палками, молотками, даже топорами, понеслась дальше.

Я перевел дух. Вот оно, то самое... Рядом прошло...

"Езжай в институт, — сказал адмирал. — Тут тебе делать нечего. Там же остались какие-нибудь специалисты”. "Вот именно "какие-нибудь”, — грустно отметил замдиректора местного заведения, и я понял, что сейчас они с этой работой не справятся. Нужно искать другого субподрядчика.

Между тем шум и крики с улицы усилились. Я осторожно выглянул в окно. Огромная масса людей с площади быстро растекалась по улицам. И немедленно стали слышны крики, плач, какие-то смутные и издалека малоразличимые вопли. Судя по всему, там калечили и убивали людей, а мы сидели здесь и ничего не могли поделать. В эти минуты мне действительно стало страшно. Вообще-то я не робкого десятка и никогда не боялся боя, схватки, открытого конфликта. Но чувствовать себя зайцем — это другое, совсем другое.

По-моему, то же почувствовали и окружающие меня люди. Мы вышли на улицу. Толпа рассосалась, оставив после себя мусор и хаос. "Волга”, на которой мы приехали, лежала перевернутая на боку, и из нее что-то текло; водителя нигде не было видно. В гостиницу я направился пешком, обходя кучи всякого хлама. Внезапно впереди раздался отчаянный крик, и метрах в пятидесяти от меня из окна пятого этажа прямо на асфальт упал человек, мужчина. Летел он боком и упал плашмя, наверное, выбросили. Даже издалека в слабом свете сумерек была видна огромная лужа крови, растекающаяся вокруг него. Я бросился к телефону-автомату и набрал "скорую”. "Все машины на выезде, — ответила мне девушка и вдруг крикнула: — Да и нет никаких машин, и врачей тоже нет, никого нет!..” — и бросила трубку. Попытался набрать милицию — никто не взял трубку. Я подошел к бездыханному телу. Он был мертв, мертвее не бывает, мужчина лет пятидесяти. И никого на улице, ни души. Мне оставалось только идти дальше.

Возле гостиницы очередная проверка документов. Опять гопкомпания с арматурой. К счастью, мои коллеги уже в номерах. "Уезжать нам только послезавтра, а надо бы немедленно”, — подумал я.

Было уже совсем поздно, город темный, фонари не светили. Где-то что-то горело, но шум стал стихать. В эту ночь по разным, не всегда проверенным данным, погибли около ста сорока человек и более семисот были ранены. Позже я узнал, что в результате этих событий республику покинули около пятисот тысяч человек.

Естественно, было не до сна. Около двух часов ночи я услышал рев моторов и звуки автоматных выстрелов. Через город шла колонна машин и боевой техники. Как стало известно позднее, в ночь с 19-го на 20 января в Баку был введен армейский корпус численностью около тридцати пяти тысяч человек. Одной из дивизий командовал будущий генерал, а тогда еще полковник Александр Лебедь.

Выйдя на улицу утром, мы сразу натолкнулись на вооруженный военный патруль. Командовал им капитан лет тридцати пяти. "Мы не местные, — сказал я за всех. — Мы из Крыма, мы в командировке и завтра улетаем”.

"Из Крыма? — Офицер снял фуражку и пригляделся ко мне. — Я тебя знаю, — вдруг перешел он на "ты”. — Помнишь, Ялтинский заповедник? Я тогда только из Афгана вернулся. Мне с отделением морпехов охранять начальство поручили. Заповедник тогда сам Леонид Ильич посетил с "дружеским”, так сказать, визитом. А мы во внешнем оцеплении были. Вертолет в придачу. А тут вы, неизвестно откуда. Мы за вами гнались. Вы тогда нас совсем замотали”.

Похоже, это был тот самый лейтенант, который бежал за нами по горам десять лет назад. "Артур”, — представился он и назвал обычную армянскую фамилию с окончанием на "ян”. Я назвался тоже, и мы разговорились. "Вчера много народу полегло, — сказал капитан печально. — Похоронные команды работали всю ночь. А у меня проблема — жена здесь, беременная, на шестом месяце. Сейчас в казарме прячется. В городе показаться нельзя — убьют”. "Как, беременную женщину?! — поразился я. — До чего мы дошли”. "Да, — твердо ответил он. — И беременную тоже. — Потом неожиданно спросил: — Может быть, захватите ее с собой? У нее родственники в Мариуполе. А выбраться отсюда сейчас нет никакой возможности”.

"У нее билет есть?” — поинтересовался я. "Какой билет?! Ничего нет. Вот только я, и то на военном положении”. "Слушай, капитан, — сказал я. — У меня вряд ли есть возможность тебе помочь. Самим бы выбраться из этого пекла...”

И тут неожиданная мысль пришла мне в голову. Артур заметил изменение в моем лице. "Что? — спросил он. — Что?” "Давай встретимся после обеда, — предложил я. — Обнадеживать не хочу, но один вариант имеется”. Я вспомнил, что вчера, в разговоре с адмиралом из союзного министерства упоминалось судно-снабженец, которое как раз сегодня вечером уходит в Астрахань на судостроительный завод с элементами конструкций морских нефтегазовых платформ. Конечно, беременную женщину на нем не пошлешь, но можно отправить одного из наших специалистов — вот и место в самолете освободится.

Мысль оказалась здравой, и вечером мы всунули нашего инженера на судно как сопровождающего, правда, без особых удобств. "Заодно и завод посетишь, а потом домой поездом уедешь”, — утешил его, и вопрос был решен.

На следующее утро Артур привез супругу прямо в аэропорт. В УАЗе рядом с ним сидело трое солдат с автоматами Калашникова. Мы вошли в здание и направились к стойке. "Вот свободное место, — сказал я. — Человек не летит. Перекомпостируйте билет на эту женщину”. Дежурная за стойкой молча отрицательно покачала головой. Артур густо покраснел, но промолчал. Жена Артура подняла обе руки к шее, сняла с себя золотую цепочку с кулоном и положила на стойку. Женщина опять покачала головой. Рядом лег перстень с красным камнем. Опять нет, и к ним присоединилось последнее — обручальное кольцо. "Хорошо, — сказала дежурная. — Проходите”. И что-то шепнула стоявшему рядом мужчине в летной форме.

В общем, долетели мы с ней до Москвы и расстались, отдав на дальнейшую дорогу оставшиеся после командировки денежные знаки. Не очень много — рублей тридцать, но все-таки деньги по тем временам.

После всего этого кошмара мне стало абсолютно ясно, что наш прежний простой и бедный, но в чем-то уютный мир исчез, растаял без следа. Поэтому все последующие изменения бытия не вызывали у меня такого уж особого удивления. На этом можно было бы и остановиться, но есть один нюанс.

В апреле 2000 года я ехал на совещание в Днепропетровск. Опаздывал, и поэтому водитель гнал нашу БМВ километров под 160.

За Мелитополем нас засекло ГАИ и остановило. Я вышел из машины. Майор-гаишник уже готовился нас наказать по всей строгости закона. "Нужно побыстрее заплатить штраф и ехать”, — подумал я и направился к нему. "Товарищ майор, готов добровольно заплатить штраф за превышение скорости, но очень тороплюсь. Можно ли оформить все поскорее?”

Он поднял голову и посмотрел на меня. Это был Артур, теперь уже лет сорока пяти и со шрамом на лбу. "Шрам-то откуда?” — спросил я. "Карабах”, — ответил он. "Жена, дети?” — продолжил я. "Сын, десять лет”, — сказал Артур. "Значит, все хорошо?” "Значит, все хорошо”, — ответил Артур. "Ну, езжай и не нарушай больше. А то все убегаешь”. "А ты все догоняешь”, — сказал я.

Поговорили, в общем.

"А штраф?” — поинтересовался я напоследок. "Сам заплачу, — усмехнулся Артур. — Я же должен, помнишь?”

И мы разъехались, теперь уже, думаю, навсегда, а если встретимся когда-нибудь еще, то я обязательно об этом напишу. Елена ШУВАЕВА-ПЕТРОСЯН, «Новое Время»